День Государственного флага РФ, который страна отмечала в минувшие выходные, так и не стал нашим главным праздником, да что там — даже "выходным днем". А ведь имел для этого все шансы: увековечивал победу над ГКЧП и героическую оборону Белого дома. Помним ли мы об этом?..

Почему одни праздники оказываются для нас очень значимыми, а другие забываются, "Огонек" поинтересовался у Ольги Малиновой, главного научного сотрудника ИНИОН РАН, профессора НИУ ВШЭ, автора недавно вышедшей книги "Актуальное прошлое: Символическая политика властвующей элиты и дилеммы российской идентичности".

— Памятные даты ведь не возникают сами собой, вопрос, кто их создает: история или властвующие элиты?

— Как журналист, тем более журналист старейшего журнала, вы тоже к этому причастны, активно вовлечены в процесс, который я исследую,— в политику памяти. Понятно, что прошлое — это то, чего в физическом смысле нет. Оно представлено в нашей жизни в виде двух своих социальных проекций: истории и памяти. История нам знакома хотя бы по школьному курсу, она стремится реконструировать прошлое, опираясь на источники, и по мере возможности создает достоверную картину. А вот память — это результат усилий очень многих людей по сохранению набора образов, идей и смыслов, необходимых, чтобы мы чувствовали себя уверенно, понимали пространство и время, в которых находимся. Конечно, конструирование и поддержание памяти в первую очередь является задачей элит, которые играют значительную роль и в "перестройках" памяти. Но прошлое, при всей своей противоречивости и нереальности, очень упрямый материал: придумать что-то на пустом месте, как показывает практика, чрезвычайно сложно. В конце концов, элементарно дорого.

— Дорого придумать миф?

— Память о жизни страны, народа — это не только нечто такое, что существует у нас в головах. Она всегда опирается на определенную инфраструктуру. Чтобы ее поддерживать, нужны правильно названные улицы, соответствующие музеи, достопримечательности, организованный календарь праздников, наконец. Поэтому перестройка инфраструктуры памяти — это прежде всего колоссальная системная работа, требующая помимо творческой энергии сил, времени и средств.

— Может, поэтому праздники, установленные в 90-е годы, в том числе День российского флага, не очень-то прижились: не было средств и времени?

— Тут сложная история. То, что они во многом не прижились, правда. И то, что по-настоящему системно работать с памятью мы начали только с 2011 года, тоже правда. А вот почему так случилось — требует серьезных разъяснений. Если смотреть в целом, то главным недостатком постсоветской политики памяти было то, что ее воспринимали как задачу ad hoc — занимались ей по мере необходимости, а потом бросали начатое. Праздники — это такая синтетическая форма, которая очень сильно воздействует на людей, поэтому политик, способный трансформировать символический календарь, обладает большой властью. Многие надеются обрести эту власть — не всем удается.

— А какая-то логика в символической "перестройке" 90-х, отличная от того, что мы имеем сейчас, была?

— Люди, занимающиеся политикой памяти, в первую очередь создают смысловую схему прошлого, отвечающую их интересам. Схему, которая появилась в 90-е, я называю критической. В ее основе лежала идея Новой России, преодолевающей те проблемы, с которыми не удавалось справиться ни советскому, ни царскому режиму. Отсюда критическая оценка прошлого, прочитываемого через трагедии, которые наша страна пережила в ХХ веке. Очень характерна в этом смысле трансформация памяти о Великой Отечественной войне, предпринятая в 90-е годы. Со времен Брежнева все помнили про "Победу народа, которая была достигнута благодаря..." — а дальше подставить нужное: КПСС, самоотверженному труду, мудрому руководству... А новая идея была в том, чтобы "благодаря" заменить на "вопреки", сфокусировав внимание на лишениях и жертвах простых людей. Эта схема находила отражение в официальных речах ельцинской элиты, в монументальном искусстве и литературе. В Тюмени в 90-е годы, например, был открыт замечательный памятник Великой Отечественной: молодая девушка смотрит вслед уходящему на войну юноше — сама сцена очень пронзительная, отвечающая "критической" идее, и отличная от всего, что создавали скульпторы до этого. День российского флага, который стали отмечать после августовских событий 1991 года, тоже имел характерное измерение человеческой трагедии: трое героев, погибших на баррикадах, всенародные похороны и всенародный же катарсис — ура, прорвались к Новой России.

— Как случилось, что постепенно День российского флага стал все больше напоминать праздник геральдики и официоза, а не "всенародный катарсис"?

— Прежде всего идея этого праздника "опоздала". На мой взгляд, событие, которое он отмечает, когда-то имело шанс стать "мифом основания", но по горячим следам этого не было сделано — День российского флага был внесен в календарь памятных дат только в 1994 году. При этом в октябре 1993 года площадь Свободной России, названная так в честь провала ГКЧП, стала местом новой трагедии — расстрела Белого дома. Не получалось уже вспоминать об одном событии, не вспоминая о другом. А потом произошло вот что: в нулевые годы трансформировалась смысловая схема — на смену критическому подходу пришел апологетический. Я хочу быть здесь правильно понятой: эта трансформация произошла не по чьей-то злой воле, так сложились обстоятельства. Критический подход был, конечно, ближе к общеевропейской политике памяти, и, собственно, с крахом европейского проекта России: болезненными рыночными реформами, отсутствием помощи и признания со стороны стран Запада — мы перестали верить и в те символы, которые с ним ассоциировались. Пересмотр символической конструкции стал необходим. И выбор, судя по официальным речам первых лиц, уже в 2000 году был сделан в пользу 1000-летнего царства, 1000-летней Руси. Это логично: что еще можно было придумать? Советская символика принадлежала оппозиции, новая не прижилась, пришлось углубляться в историю.

— И как раз в русле этой схемы 1000-летнего царства мы теперь устанавливаем памятник князю Владимиру, восстанавливаем Херсонес в Крыму, так?

— И делаем многое другое. На самом деле уже в нулевые годы предпринимались усилия по наполнению новой схемы конкретным содержанием. Но это было объективно тяжело: в советское время с 1000-летним прошлым работали настолько избирательно, что все оно выстраивалось в узкую дорогу к 1917 году. То есть нам в буквальном смысле слова нужно было заново вспомнить свою историю (отсюда, кстати, весь сыр-бор с единым учебником, который, по счастью, не стал единым), заново воссоздать инфраструктуру: возродить храмы, обновить музейные комплексы...

— То есть построить тот град Китеж, который парил над стадионом на открытии сочинской Олимпиады?

— В общем, да. И уже к сочинской Олимпиаде мы его в основном построили. Почему я говорю, что по-настоящему системно работать с политикой памяти мы начали с 2011 года? Потому что как раз тогда тема истории вышла на первый план — не только в официальных речах, но и в конкретных действиях: и музеям, и библиотекам стали уделять больше внимания, предоставлять больше средств. У меня к этому процессу двойственное отношение. С одной стороны, хочется сказать: ну наконец-то, давно пора. С другой, иногда наша власть уж очень напоминает мифического царя Мидаса, который к чему бы ни прикасался — все превращал в золото. Золото, конечно, прекрасный материал, но он неживой. Отсюда весь тот официоз, о котором вы говорили и которым веет от каждого праздника, отмечаемого с государственным участием. Уже и День Победы начинает приобретать какие-то, неизвестные даже Брежневу, очертания: превращается в "наше все", противопоставленное остальному миру. Это тревожный сдвиг, потому что День Победы никогда не позиционировался в конфронтационном ключе, он как раз означал конец войны и конфронтации.

— Но была же на 9 Мая и акция "Бессмертный полк" — очень человеческая и живая, ее потом кто-то задумал дополнить акцией "Бессмертный барак" — в память о жертвах репрессий...

— Это так, постсоветский запрос на поиск своей идентичности привел к тому, что многие люди заинтересовались памятью и историей собственной семьи. И как раз акция "Бессмертный полк" во многом остается в русле критического взгляда на историю страны. Когда я говорю, что одна схема интерпретации прошлого сменила другую, это не значит, что ушедшей не осталось совсем. Может показаться, что символы и схемы, рожденные в 90-х, потерялись в нашем праздничном календаре, но правильнее думать, что они на время лишились своей привлекательности, как опальные императоры, и никто не знает, что произойдет на следующем историческом витке.

— Министр образования и науки РФ Дмитрий Ливанов в начале июля рассказал журналистам, какие праздники с 2016 года станут главными в программе патриотического воспитания молодежи. В короткий список, конечно, попал День Победы, а также День России, День народного единства и День воссоединения Крыма с Россией. Этот перечень отражает ведь идею 1000-летнего царства?

— Вполне, и День России — единственный праздник родом из 90-х в предложенном списке, будучи окружен тремя другими датами, получает определенное содержание, соответствующим образом интерпретируется. Ведь память опирается на символический репертуар, который напоминает облако тэгов, где одно событие связано с другим путем сложных ассоциаций и повторений. Конфигурация этой "облачной памяти" очень важна: некоторые символы начинают работать, только включившись в цепочку других. Поэтому желание сконструировать праздничный календарь как нечто целостное понятно и оправдано. Но, пожалуй, из этого перечня самая интересная история связана с другим праздником, который мы отмечаем с 2004 года,— с Днем народного единства.

— Он ведь пришел на смену 7 ноября, то есть это была попытка вытеснить советскую символику, не так ли?

— Вторая попытка. Октябрьская социалистическая революция, очередную годовщину которой всегда широко праздновали в СССР,— это событие такого рода, которое просто так не забудешь, по масштабности своих последствий оно вполне может конкурировать с Великой Отечественной. Наша революция повлияла на судьбы мира, хотим мы того или нет. Но в то же время это очень сложное, внутренне противоречивое событие, в современную апологетическую схему не встраиваемое никак. Элиты нулевых хорошо почувствовали это, и президент Владимир Путин своим волевым решением перенес выходной день с 7 ноября на 4-е, учредив новый праздник — День народного единства. 7 ноября превратилось просто в "праздничный день". Но, как я уже сказала, это была вторая попытка избавиться от советского содержания октябрьских гуляний, причем кардинальная попытка, закончившаяся отменой самого праздника. В начале 90-х ельцинская элита почти ничего не делала, чтобы как-то переосмыслить эту дату: коммунисты выходили на улицы как обычно, благо им досталась развитая инфраструктура памяти — соответствующие празднику площади, памятники, сакральные места. Естественно, память об Октябрьской революции стала предметом политической борьбы. Власть долгое время оставалась в растерянности, не понимая, что с этим делать, а потом предприняла запоздалый, но очень верный, на мой взгляд, шаг — объявила 7 ноября Днем согласия и примирения.

— Этот шаг и само название праздника были тогда восприняты, мягко говоря, с иронией...

— И праздник не прижился, я понимаю. Видимо, идея разрабатывалась в администрации президента, потому что указ был подписан буквально на следующий день после операции на сердце, перенесенной Ельциным. Идея была хорошая: осмысление 7 ноября как трагедии, чтобы теперь — на новом историческом витке — прийти к тому согласию и примирению, отсутствие которых чревато революциями. Это был призыв к рефлексии, переоценке прожитого, к восприятию собственного опыта, к учебе на своих ошибках, способной возвысить думающего человека. Но, видимо, элитами эта идея была все-таки не очень принята. В 1997 году, накануне юбилея Октября, Ельцин выступал по радио и, поясняя смысл нового праздника, сказал буквально следующее: он надеется, что в этот день люди не станут выходить на улицы, а займутся своими житейскими делами, тем более что ноябрь — самое время для квашения капусты. Как я уже говорила, смысл конкретного события проясняется благодаря облаку тэгов, с которым оно связано. Связь с капустой ничего хорошего Дню согласия и примирения не дала. Да и время было упущено. В начале 90-х существовало много гражданских, низовых инициатив, призывавших интерпретировать Октябрьскую революцию именно как трагедию, которую нужно заново пережить, чтобы достичь национального согласия и примирения, но власть тогда их не заметила и не оценила. К 1996 году низовое демократическое движение уже лишилось созидательной символической энергии, и само не услышало власть.

— А потом мы стали апологетами, и идея согласия и примирения была вытеснена идеей народного единства — как по нотам. Скажите, насколько это вообще современно — некритически относиться к собственной памяти?

— Если вы думаете, что апологетическая схема архаична, то это не так — она как раз модернистская. Ее использовали элиты очень многих стран в период нациестроительства. По-видимому, мы переживаем как раз такой период. Россия попала в нехорошую вилку: с одной стороны, как наследники опыта СССР мы нуждались в критическом подходе к собственному прошлому, с другой стороны, как новое государственное образование в новых географических границах — в апологетическом. Примирить эти два похода почти невозможно, хвататься то за один, то за другой — опасно. И здесь властвующей элите действительно не позавидуешь. Она все время рискует, идет на ощупь. Вы можете, например, сказать, какова официальная позиция современной России в отношении Октябрьской революции? Ведь приближается 100-летний юбилей, сами даты нас догоняют. Но этой позиции словно бы и нет, в одном месте сказано одно, в другом — другое. Праздничный календарь по-прежнему представляет для нас опасность, и длиться это будет до тех пор, пока все мы не сумеем его как-то заново пережить и осмыслить.

Беседовала Ольга Филина

Опубликовано: 15.10.15