В последние годы нет недостатка в конференциях и публикациях, посвященных проблеме места России в мире. Активно обсуждаются геополитические аспекты этой темы, выбор цивилизационного пути развития, вопрос о содержании российской «национальной идеи» и т.д. Участники дискуссий зачастую полярно различаются и постановкой проблемы, и методами исследования, и конечными выводами, однако почти все они сходятся в том, что современная Россия переживает явно затянувшийся кризис идентичности. Между тем, эта нерешенная проблема приобретает еще большую актуальность на фоне последних событий, меняющих контуры мирового порядка: таких, как события 11 сентября 2001 г., военные операции США в Афганистане, в Ираке и т.д. России необходимо определяться в том, какую именно роль она намерена играть в грядущем миропорядке.
Не пытаясь рассмотреть все аспекты этой огромной темы, я хотел бы остановиться лишь на одном из них – на проблеме «утопической самооценки». Сам этот термин нуждается в пояснении. Говоря о «самооценке», мы будем иметь в виду широко распространенные в массовом сознании и закрепленные на уровне государственной идеологии представления о собственной стране, о ее месте и роли в мире. При этом определение «утопическая» восходит к термину «утопия», который подразумевает произвольно конструируемые представления об идеальном общественном состоянии, отделенном от реальности определенным расстоянием – хронологическим или пространственным. В данном случае речь будет идти о хронологическом расстоянии, то есть о том идеальном образе страны, который помещается в будущее. Говоря об «утопической самооценке» места России в мире, мы будем говорить о тех идеальных представлениях, которые связаны с ролью России в будущем мироустройстве.
Тема «утопической самооценки» не может быть раскрыта без экскурсов в историю. Особый интерес для нас представляет история многоэтнических и многоконфессиональных держав, создававших тот опыт утопических самооценок, который был использован при формировании традиций Российского государства. Один из первых примеров этого – опыт древнеримской державы, в которой на рубеже старой эры и новой эры окончательно сформировался «римский миф», содержащий идею об особом историческом предназначении Рима.
Пожалуй, наиболее ярко эту идею выразил поэт Вергилий. В «Энеиде», этом своеобразном государственном эпосе, особое место занимает пророчество о том, что спустя десять веков после Энея появится Август, при котором в Италию вернется золотой век, а границы римской державы продвинутся за пределы Индии, до края земли. И далее следует знаменитое суждение об особой миссии римлян: «Римлянин! Ты научись народами править державно – в этом искусство твое! – налагать условия мира, милость покорным являть и смирять войною надменных!». Этот комплекс идей о грядущем императорском золотом веке широко пропагандировался в официальных документах, в чеканке монет, в памятниках архитектуры и искусства. И уже тогда проявились характерные этапы развития утопических идеологий: произошла эволюция от «народной» утопии к «официальной» утопии, и затем к апологетике. Подобные этапы прошли утопические идеологии во многие эпохи и во многих странах.
Идею об особом предназначении того или иного народа в литературе нередко называют «мессианской». Особенно часто это делают применительно к России. Так, например, нередко встречаются суждения, что в истории России были две «структурно подобные мессианские мифологемы» - «Москва – третий Рим» и «Третий Интернационал». Нам бы не хотелось расширительно трактовать термин «мессианизм», тесно связанный со специфическими иудео-христианскими представлениями о «божьем помазаннике» и т.д. Возможно, более корректно было бы говорить здесь о «миссионизме» как об идее о высшем предназначении какого-то народа или государства - «осчастливить» весь остальной мир (принести ему «золотой век», «коммунизм», «демократию» и т.п.) после установления своей власти. «Миссионизм» тесно связан с утопическими самооценками, поскольку он несет в себе идеальные представления о благотворной роли собственной страны, о ее особом месте в мире.
В истории, как известно, «миссионизм» зачастую появлялся на той стадии развития империй, когда они находились на подьеме, когда им удавалось добиться первых серьезных успехов в завоевании геополитического пространства. В определенной мере это можно рассматривать как идеологическое обоснование экспансии, попытка придать ей благородный и «санкционированный свыше» смысл. Внимательный анализ этапов становления таких «утопических самооценок» показывает, что на ранних стадиях развития данных народов и государств не обнаруживается сколько-нибудь четко сформулированных концепций собственной особой миссии. Разумеется, там, как правило, присутствовало разделение «свой-чужой», были выработаны механизмы самооправдания и самовозвеличивания. Однако идея о «мировой миссии» оформляется позже, и именно под ее влиянием затем создаются исторические мифы о «божественном первоосновании», «божественном завете» и т.д. В Европе через это прошли в разное время многие страны – Германия, Великобритания, Италия, Испания, Франция, и др. Сейчас, безусловно, самым явным претендентом на такую роль выступают США, преследующие повсюду «мировой терроризм» и «несущие свободу» с использованием высокоточного оружия.
Россия, как уже отмечалось, неоднократно переживала периоды увлечения «миссионерством». Помимо уже названных мифологем, можно назвать еще ряд концепций: «святая Русь», «православие, самодержавие, народность», панславизм, евразийская миссия и т.д. Однако XX век стал веком крушения многих не только традиционных, но и новых концепций. Пришедшая из Византии концепция православной империи рухнула в начале этого века вместе с архаичным царским режимом. Пришедшая ей на смену идея «мировой революции» и освобождения мирового пролетариата лишь на короткое историческое время позволила придать новое дыхание утопической самооценке. Вместе с крушением Советского Союза и других коммунистических режимов эта концепция также утратила актуальность. Еще короче оказалась популярность либерально-западнической утопической идеи о скором превращении России в Европу.
В посткоммунистической России лишь политические маргиналы говорят о радужных имперских перспективах. Примечательно, что даже в их устах подобные речи раздаются все реже и реже. Сейчас возобладала трезво-пессимистичная оценка возможностей нашей страны на мировой арене, причем такая оценка иногда граничит с «самоуничижением».
Несомненно, серьезную роль в этом кризисе утопической самооценки играет массовое осознание реального положения вещей. Факты говорят о том, что Россия по многим показателям серьезно отстает от ведущих стран мира. Достаточно привести лишь некоторые сравнительные данные (информация взята с сайта http://www.vokruginfo.ru/).
По уровню жизни мы находимся на 71-м месте в мире. По этому показателю нас обогнали не только промышленно развитые страны, но и ряд стран Африки. По уровню коррупции наша страна на 81-м месте в мире (всего в рейтинге - 91 позиция). По продолжительности жизни мужчин Россия занимает 145 место в мире, женщин - 100-е. Если в 1990 году численность населения России составляла 148 млн человек, то сейчас - 143 млн человек. Прогнозируется, что к 2010 году произойдет снижение до 130 млн человек, а к 2050 году население России будет составлять 70 млн человек. Россия в этом году потратит на оборону примерно 10,5 миллиардов долларов США. Это в 30 раз меньше американских расходов на национальную оборону. В целом же бюджет США оценивается в сумму 2,13 триллиона долларов. Он больше российского в 33 раза.
Осознание этих реалий, несомненно, нашло отражение в новой Концепции внешней политики и в опубликованном одновременно Послании Президента Федеральному собранию. Говоря о выборе стратегии дальнейшего развития, Президент подчеркнул, что «единственным для России реальным выбором может быть выбор сильной страны, сильной и уверенной в себе. Сильной не вопреки мировому сообществу, не против других сильных государств, а вместе с ними». Итак, Россия больше не претендует на то, чтобы быть «самой сильной», но хочет быть «сильной вместе с другими сильными». Это перекликается с примаковской риторикой о «многополярном мире», но в путинской фразеологии встречается много новых терминов - "прагматизм, экономическая эффективность, приоритет национальной задачи". Как справедливо отмечают комментаторы, этот новый язык «апеллирует не к державному комплексу, но скорее отсылает к языку современного менеджмента, как и сама логика текста: постановка задачи, оценка ресурсной базы, условий и ситуации на рынке» («Слабая, но гордая. Российская внешнеполитическая доктрина как роман воспитания» -http://www.polit.ru/docs/475923.html).
Подводя краткий итог, мы хотели бы отметить, что утопическая самооценка часто сопутствовала имперским амбициям того или иного государства. Кризис такой самооценки для России – закономерное отражение реальной ситуации и в стране, и в мире. К тому же и православие, и коммунизм во многом уже исчерпали заряд своей утопической энергии, мобилизующей на экспансию. Попытки искусственно синтезировать из христианства и марксизма некую новую имперскую «национальную идею», на наш взгляд, обречены на неудачу. Однако это вовсе не снимает с повестки дня проблему национально-государственной идентичности, проблему формирования позитивного образа России в мире. В нынешней ситуации наиболее оправдан именно реалистичный подход, направленный на то, чтобы Россия занимала достойное место «сильного среди сильных». Что же касается имиджа России, то имперские амбиции могут лишь повредить ей в восстановлении связей со странами ближайшего окружения. Имидж России было бы полезно развивать и пропагандировать с опорой не на пугающие имперские стереотипы, а на лучшие гуманитарные традиции российской культуры. Нужно демонстрировать реальные выгоды сотрудничества с Россией – только так в нынешних условиях можно стимулировать интеграцию со странами ближнего и дальнего зарубежья.