Кавказские дела всегда вызывают некий культурный шок у абстрактного «просвещенного европейца». Абхазия «успешно» вписана в кавказский контекст, однако первые в её политической истории демократические выборы президента выявили нехарактерную для здешних мест терпимость и даже определенную лояльность политических оппонентов друг к другу. Конечно, не секрет, что гигантская тень нависающей над абхазским политическим ландшафтом постсоветской России заставляет абхазских политиков жаться друг к другу, а Грузия, участвующая нелегально в «абхазском проекте» – лишь искривленная маленькая проекция части пресловутой российской тени.
«Мягкий» погром Дома правительства в Сухуми, даже заявления о случившемся государственном перевороте, последовавшее затем убийство местной правозащитницы – звенья не очень обычной «кавказской цепочки». То, что вполне очевидно в случае Кабардино-Балкарии, да и других северокавказских «республик» (жесткая связь местных политических и обыденных ритуалов и традиций), расплывается и размывается на пляжах Гагр и прочих абхазских полукурортов. Маленький народ, казалось бы, сосредоточен на защите своей призрачной независимости, ему вроде бы грозит грузинский геноцид (возьмем это понятие как приближающуюся к бесконечности экспоненту). Большой старший «северный брат» держит на плаву стандартное неказистое непризнанное государство, коих на постсоветском пространстве не так уж и мало. Не поверить такому раскладу трудно.
А смущает вот что: абхазская псевдогосударственность – не будем стесняться терминами – есть прямой результат политического ухода России с Кавказа после распада СССР. И в таком контексте разрастающаяся абхазская смута представляет собой не что иное, как осознание самими же абхазами невозможности в ближайшей политической перспективе надеяться на российское возвращение, на возвращение их самобытной территории в любом политическом варианте под надежную и окончательную «сень двуглавого орла». Абхазия здесь – вершина кавказского политического «айсберга», ибо фактическая неясность политического статуса этой страны выявляет почти те же, пока еще не обострившиеся до последней степени, проблемы любого политического режима кавказского «мелового круга». Тут Дагестан вполне сравним с Грузией, а Азербайджан с Кабардино-Балкарией – сравнения почти случайны, но их можно множить, тасуя, по видимости безразлично, колоду интровертных, иногда полноценных субъектов формального международного права и международных отношений, иногда и явно неполноценных. Суть же одна: Кавказ, будучи в течение нескольких тысяч лет ярким и многосложным, калейдоскопичным пространством-границей межцивилизационных взаимодействий и коммуникаций, не мог, в силу указанных обстоятельств, сформировать хоть какие-нибудь устойчивые политические традиции автономных государственностей. Воля к независимому государству, как ни странно звучит наше заявление, есть навязываемая Кавказу внешняя политическая воля, встроенная в соответствующие цивилизационные и историко-культурные контексты.
Какие колониалистские, или постколониалистские выводы, исходя из сказанного выше, могут быть? Неизбежен ли вообще кавказский колониализм, или более мягкие формы подчинения кавказской политики более мощным и устоявшимся политическим дискурсам континентального и мирового значения? Случай Абхазии показателен: вялое политическое присутствие бывшей метрополии ведет к распаду складывавшихся десятилетиями и столетиями «клиентских» отношений, к дезориентации региональных политических элит и даже не к возврату автохтонной политической архаики племенного уровня, но к хаосу разнонаправленных векторов и ориентиров локального уровня. Этот потенциальный постколониальный политический хаос не специфика Кавказа или Абхазии, однако, именно Абхазия – в силу уникальности историко-культурных глобальных констелляций мировых политик – стала одним из важных полигонов «серой» политики, полубытия политики или бытия полуполитики. И то, и другое, и третье означает следующее: политика перестала быть связующим звеном обществ переходного типа, причем и сам переход к модерну и модерным способам существования и развития обществ перестал быть обязательным и необходимым. Проще сказать, что бытие локальных и небольших сообществ в одновременные и сосуществующие эпохи глобализации, регионализации и глокализации не поддается стандартным политическим замерам на тоталитарность, авторитарность, демократизм, либерализм, консерватизма и иже с ними. Политика здесь – реакция на неадекватные и диковатые образы и стереотипы традиционалистских обществ, формирующиеся в «больших» политических дискурсах и навязываемые этим же обществам как их собственная и естественная идентичность.
Не всякая региональная и страновая идентичность может и должна быть политической или политизированной. Весь вопрос в том – возвращаясь к милой моему сердцу Абхазии – как вписывать, встраивать, адаптировать непривычные, оригинальные формы местных идентичностей в закостеневшие концептуально политические «ангажементы» крупных и влиятельных политических акторов? Вопрос разрешения кризисной политической ситуации в Абхазии вполне может быть эффективно разрешен на уровне – если воспринимать эту территориальную сетку как сетку, в том числе, и мирового значения – Южного федерального округа России. Ростов – вот подлинная столица Абхазии, как, впрочем, и всего Кавказа, подпадающего, так или иначе, под российское влияние.