IN MEMORIAM

Георгий Хосроевич ШАХНАЗАРОВ
(1924–15.05.2001)

Во время войны был командиром батареи, форсировал Перекоп, брал Севастополь, Минск, участвовал в освобождении Литвы, взятии Кенигсберга.

После войны закончил Азербайджанский государственный университет, аспирантуру Института права Академии наук. Доктор юридических наук, член-корреспондент Российской Академии наук.

Президент Советской ассоциации политических наук, почетный президент Российской ассоциации политической науки. Первый вице-президент Международной ассоциации политической науки.

Лауреат Государственной премии СССР.

Работал в Политиздате, журнале «Проблемы мира и социализма». С 1964 г. – в аппарате ЦК КПСС, в одном из международных отделов ЦК КПСС. В 1987 г. избран депутатом Верховного Совета СССР. С 1988 г. – помощник Генерального секретаря ЦК КПСС, государственный советник Президента СССР, один из реформаторов, помогавших М.С.Горбачеву разрабатывать новое мышление. С 1990 г. – народный депутат СССР, Председатель Подкомитета конституционального законодательства Верховного Совета.

С 1992 г. – директор Центра глобальных проблем "Горбачев-Фонда".

Автор монографий «Социалистическая демократия», «Грядущий миропорядок», «Фиаско футурологии», «Цена свободы», «С вождями и без них», пьес, научно-фантастических рассказов и повестей.

Человек, который помог Горбачеву вырвать жало у дракона… Он-таки стреножил этого монстра (тоталитаризм).

Комсомольская Правда, 11.11.1992.

Георгий Шахназаров известен в России и в мире как ученый и политик, чей анализ общественных и политических тенденций всегда глубок и честен, а прогноз всегда сбывался один к одному.

Рабочая трибуна, 5.06.1993.

Он осуществил интеллектуальную операцию, которую можно назвать очищением теории от мифов.

Новое время, № 11, 10.03.1989.

Он реформатор, учитывающий интересы своей страны и окружающего мира, один из тех, кто помогал Горбачеву разрабатывать «новое мышление».

Die Welt, № 96, 25.04.1988.

Юрист, политолог, автор документально-художественных произведений, продвигающий основные реформы во внутренних и международных сферах. Шахназаров вместе с другими сформировал в значительной части политику «нового мышления» в области внешней политики, взаимной безопасности и контроля над вооружениями.

«Time»

Умер Георгий Хосроевич ШАХНАЗАРОВ, на 77-м году жизни. Внезапно, на пути в Ясную Поляну после выступлений на научной конференции в Туле. Ученый, доктор философии, профессор, член-корреспондент Российской академии наук.

Человек обширных знаний и острого ума, талантливый во всем — в своих многочисленных книгах и статьях, в своей публицистике, в общественной деятельности. Каждый, кто его знал или хотя бы соприкасался с ним в работе и в жизни, сразу ощущал обаяние этой личности. Благородство, честь, интеллектуальная смелость, достоинство, непримиримость к подхалимажу, к подлостям, к предательству органично свойственны были этому человеку.

Он воевал, прошел со своими пушками Украину, Белоруссию, Прибалтику. Кавалер многих орденов и медалей.

На протяжении 40 с лишним лет он сочетал политическую и журналистскую работу с научной. Он один из зачинателей политологии в СССР, ему принадлежат многие оригинальные идеи и разработки в области государства и права, истории и современного развития России. Высокое качество его трудов оценено и у нас, и за рубежом.

Георгий Шахназаров — признанный мастер политической публицистики, проникнутой высоким патриотизмом.

Его служебная биография — трудный творческий путь от сотрудника московских журналов и издательств, через работу в международном органе «Проблемы мира и социализма», к прямой политической деятельности в ЦК КПСС, а затем в качестве помощника Генерального секретаря и президента СССР.

Чрезвычайно плодотворно было и последнее десятилетие в творческой работе Георгия Шахназарова в качестве ведущего сотрудника Горбачев-Фонда.

Мы потеряли прекрасного товарища, остроумного, доброго, отзывчивого, невероятно искреннего человека, любимого всеми нами.

Вечная память дорогому Георгию Хосроевичу и наша нескончаемая признательность.

Фонд ГОРБАЧЕВА, Редакция «Новой газеты»

17.05.2001

Георгий Шахназаров

Message from Archie Brown

Professor of Politics at Oxford University and Chairman of the Political Studies Section of the British Academy

I was very distressed to learn of the sudden death of Georgiy Shakhnazarov with whom I spoke for the last time at Mikhail Sergeyevich Gorbachev's seventieth birthday celebration this March. Like everyone gathered at your meeting, I had hoped to see him again soon. This is not to be, and on behalf of the Political Studies Section of the British Academy and of other British scholars who knew Georgiy Khosroevich either directly or from his work, I wish to extend my sincere sympathy on their bereavement to his family and to his many friends. Though I believe I am speaking also for others in Britain, my message is primarily a personal one. I had enormous respect and affection for Georgiy and I appreciated the fact that he always greeted me not only as a politolog sharing some of his intellectual interests but as a friend. He will be sadly missed not only in Russia but also in the international scholarly community by all who appreciate the remarkably varied and important roles he played in both political and scholarly life.

Those of us who had the doubtful privilege of reading Soviet political literature long before perestroika were well aware that, although Georgiy Shakhnazarov occupied an important position in the Socialist Countries department of the Central Committee, his writings were far removed from those of a stereotypical party apparatchik. Indeed, he was one of the people who raised the awareness of some of us to the fact that not only was the Communist Party of the Soviet Union not nearly as monolithically united as it pretended to be, but that even within the Central Committee building there were very different personality types and a surprisingly wide range of political outlooks. Shakhnazarov's writings, even in the Brezhnev era, were well worth reading, for more often than not they contained something new - at a time when the limits of the possible were, of course, much narrower than they became after 1985. Thus, for example, in his 1972 book, Sotsialisticheskaya demokratiya, he was already advocating a freer flow of information to Soviet citizens and acknowledging the existence of different interests within Soviet society.

Georgiy Shakhnazarov was also a leading figure in the pre-history of today's Russian Political Science Association. As the President for many years of the Soviet Association of Political Sciences, he did much to promote a more objective study of politics even in times when these aims could only be partially fulfilled. Through his contacts with the International Political Science Association, he helped to sow the seeds of the much wider co-operation between political scientists from Russia and Western countries which we see today. He told me many years ago how difficult it had been for him to persuade the Soviet authorities that the triennial conference of the International Political Science Association should be held in Moscow. It was a minor triumph for Shakhnazarov when this conference (which I attended) was, indeed, held in MGU in 1979. But Shakh told me (at a time when he was still working in the Central Committee) that a typical reaction in the party hierarchy was that expressed to him by a senior official: 'Politolog znachit sovetolog, znachit antisovetchik!'

I believe that Georgiy Khosroevich made his most historic political contribution during the perestroika years. As an adviser of Gorbachev both on reform of the political system and on Eastern Europe, he played a very significant part in institutionalizing political pluralism in Soviet (and hence in Russian) politics and in fully supporting the policy of no more military interventions to prevent the countries of Central and Eastern Europe choosing for themselves how they wished their societies to be governed. As a Russified Armenian who had fought through the Second World War and had believed that the whole of the Soviet Union he was fighting to liberate was his homeland, he, of course, enormously regretted the disintegration of the Union. He was one of those who worked especially hard in the last years of the Soviet era to turn the former pseudo-federation into a genuine federation or looser confederation.

Even while he was serving in the Central Committee apparatus, and much more explicitly later, Georgiy Shakhnazarov was essentially a social democrat. To the end of his life he was striving to find ways to combine social justice with political freedom and to promote a more peaceful world. As a politician and political analyst, he was enlightened, shrewd, and far-sighted. As a person he was highly cultured, kindly, and courteous. It was a great privilege to have known him and I would like to join you in honouring his memory.

20^th May, 2001 Archie Brown

Georgy Shakhnazarov

Though less well-known to the Western public than some of his political contemporaries in Russia, Georgy Shakhnazarov, who died suddenly at the age of seventy-seven on 15^th May shortly after giving a speech in the city of Tula, was one of the most important reformers of the late Soviet period. He was a key adviser to Mikhail Gorbachev during the perestroika years and he continued to work with him in the Gorbachev Foundation in Moscow until his death. Shakhnazarov was also, over many years, one of Russia's most astute political analysts and, in the unreformed Soviet Union, a vital link between Russian social scientists and their Western counterparts.

Georgy Khosroevich Shakhnazarov was born in the Azerbaijani capital of Baku in 1924. He spent his childhood there and took his first degree at the Azerbaijan State University. By the time he entered university he had served in the Second World War, taking part in battles against the Germans in Ukraine, Belorussia and the Baltic states. Serving as a gunner, he survived the traumas of the front with nothing worse than impaired hearing.

A Russified Armenian, Shakhnazarov spent the greater part of his life in Moscow. He took the Russian equivalent of a Ph.D. at what, in the early post-war years, was the Moscow Institute of Law and later was awarded a higher doctorate. From 1987 he was a Corresponding Member of the Academy of Sciences. To a remarkable extent, given the constraints of life in the Soviet Union, Shakhnazarov succeeded in combining a career in politics with serious scholarship. An immensely cultured man, well read in the literatures of several countries, he was a creative writer as well as a political analyst, and published several works of science fiction in the pre-reform Soviet Union, thinly disguised as 'Georgy Shakh'.

From 1952 to 1964 Shakhnazarov headed the editorial team in the main Soviet political publishing house, Politizdat, and contributed to some of the revision of previous ideological precepts which occurred during the Khrushchev years. He then joined his friend, Fedor Burlatsky, as a member of the team of consultants Yury Andropov had gathered together in a department of the Central Committee of the Communist Party responsible for relations with other Communist states. Apart from a spell in Prague, working on the journal, 'Problems of Peace and Socialism', Shakhnazarov remained in that department of the Central Committee apparatus until 1988. From 1972 he was one of its deputy heads and from 1986 First Deputy Head. Both the Prague alumni and the group of Andropov's consultants (from Andropov's pre-KGB years) turned out to be a rich repository of reformist ideas when at last in 1985 a General Secretary came to power who was prepared to be listen to them.

Shakhnazarov was already an informal adviser to Gorbachev before he joined his staff full-time in 1988 as his aide on Eastern European matters and on reform of the political system. Always a reformer within the limits of the possible and an opponent of Soviet hard-liners, Shakhnazarov was wholly supportive of Gorbachev's insistence that there would be no more military interventions in Eastern Europe, even as one country after another in the region declared its independence and ceased to be a Communist state. As a political adviser, Shakhnazarov was the most influential proponent of the idea that - in the process of transferring political power from the Communist Party to new state institutions - the Soviet Union should adopt a model based on the French Fifth Republic with both a President and a Prime Minister, the former being the major foreign policy decision-maker and the latter having day-to-day oversight of the economy. Shakhnazarov's impact on Russian institutions is felt to this day, for the Russian Federation simply copied the system of the dual executive (or semi-presidentialism) that had been established in the Soviet Union in 1990.

While Shakhnazarov came fully into his own with the advent of Gorbachev, the introduction of glasnost, and an atmosphere conducive to reform, even earlier he had been an important link between the party apparatus and the Russian intelligentsia as well as with foreign scholars. For many years he was President of the Soviet Association of Political Sciences, in which capacity he led Soviet delegations to the conferences of the International Political Science Association. It was a minor triumph for Shakhnazarov when IPSA held its triennial conference in Moscow in 1979, even though the KGB and conservative Communists were deeply concerned by the simultaneous arrival of large numbers of Western political scientists, including numerous Sovietologists. Shakhnazarov, in the pre-Gorbachev Soviet Union, used his party position to protect, to the best of his ability, independent-minded political analysts within Russian research institutes. Following Gorbachev's coming to power, his contacts with Western professional students of politics, together with his knowledge of foreign political institutions and political literature, helped to ensure that he was a key contributor to discussion on political reform within Gorbachev's inner circle.

Even more important, though, was Shakhnazarov's intelligence, sharp analytical mind, and shrewd political judgement. He suppported the transformation of the Soviet political system - what he saw as its deliberate piecemeal dismantling by Gorbachev from 1988 onwards. In contrast, as someone who felt the whole of the Soviet Union to be his homeland, he greatly regretted the total disintegration of the USSR. He had worked hard in the last years of the Soviet era to attempt to turn it into a genuine federation or looser confederation. Accordingly, he was highly critical of Boris Yeltsin's contribution to the demise of the Soviet state (as distinct from the Soviet system) and, indeed, of much that has occurred in post-Soviet Russia. For decades a closet social democrat within the upper echelons of the Communist Party apparatus, Shakhnazarov was able to 'come out' in the second half of the 1980s and he continued to try to find ways of combining social justice with political freedom.

As early as 1972, in a book which combined Soviet orthodoxy with innovative ideas for that time and place, Shakhnazarov advocated a freer flow of information to Soviet citizens and acknowledged the existence of different interests within Soviet society. During Chernenko's general secretary secretaryship in 1984, he published an article implicitly critical of Soviet as well as of American foreign and defence policy, arguing that 'political ends do not exist that would justify the use of means liable to lead to nuclear war'. He became, naturally, as firm a supporter of Gorbachev's attempt to bring the Cold War to an end as he was of his most radically reformist domestic changes.

In the post-Soviet era Shakhnazarov headed the Centre for Global Programmes at the Gorbachev Foundation and wrote illuminatingly on globalization issues. He also published an important volume of political memoirs in Moscow in 1993, The Price of Freedom: Gorbachev's Reformation Through The Eyes of His Aide, which should have been translated into English, but was not. Shakhnazarov enjoyed the respect of younger scholars who had not been part of the Soviet system in the way he was, since they understood that behind the monolithic façade which the Soviet Communist Party presented to the outside world there were very different personality types and value systems. The Russian Political Science Association, now led by a new generation of scholars, is holding a memorial meeting to honour Shakhnazarov's memory and achievements. Georgy Shakhnazarov is survived by his only son, Karen Shakhnazarov, one of Russia's leading film directors and the head of Mosfilm studios.

Из протокола совместного заседания
Правления и Научного Совета
Российской ассоциации политической науки
от 4 июля 2001 г.

Присутствовали:

президент РАПН Ю.С. Пивоваров, I-е вице-президенты А.И. Никитин, В.В. Смирнов, вице-президенты В.А. Гуторов, А.К. Сорокин, И.Г. Яковлев, председатель правления РАПН С.В. Патрушев, члены правления В.С. Авдонин, О.В. Гаман-Голутвина, В.К. Егоров, С.Е. Заславский, В.В. Лапкин, М.М. Лебедева, С.А. Марков, Б.В. Межуев, С.К. Ознобищев, Т.Г. Пархалина, Р.Ф. Туровский, М.Н. Филатова, П.А. Федосов, ученый секретарь РАПН А.Л. Шаталов, председатель научного совета РАПН А.И. Соловьев, члены совета С.Г. Айвазова, Т.А. Алексеева, Л.Н. Верченов, А.А. Дегтярев, Г.В. Голосов, Б.Г. Капустин, А.Ю. Мельвиль, Е.Б. Шестопал.

Слушали:

Об учреждении премии имени Г.Х. Шахназарова.

Выступили: Соловьев А.И., Пивоваров Ю.С., Ильин М.В., Патрушев С.В., Капустин Б.Г., Гуторов В.А., Смирнов В.В., Никитин А.И., Сорокин А.К.

Решили:

1. Учредить премию Г.Х. Шахназарова за крупный вклад в развитие российской политической науки, выразившейся в создании научных и преподавательских школ, исследовательских направлений и политологических центров.

2. Утвердить «Положение о премии имени Георгия Хосроевича Шахназарова».

Президент

Российской ассоциации политической науки

Ю.Н. Пивоваров

Ученый секретарь РАПН

А.Л. Шаталов

Положение
о премии имени Георгия Хосроевича Шахназарова

Общие положения

В целях содействия разработке перспективных направлений политической науки, оказания материальной поддержки профессиональной политологической деятельности, усиления интеграции исследователей разных поколений и объединения научного сообщества и в память об одном из основателей и организаторов современной политологии Российская ассоциация политической науки учредила премию Г.Х. Шахназарова за крупный вклад в развитие российской политической науки, выразившейся в создании научных и преподавательских школ, исследовательских направлений и политологических центров.

1. Премия присуждается раз в 2 года. Вручение премий происходит на очередных Всероссийских конгрессах политологов.

2. Лауреаты премии получают нагрудные знаки с изображениями Г.Х. Шахназарова, а также дипломы и денежные премии.

В зависимости от состояния материальных ресурсов РАПН денежное содержание премий может изменяться. Решение принимается комиссией по представлению Президента РАПН.

3. Лауреаты премии Г.Х. Шахназарова обладают правом публикации отмеченных работ в издательстве РОССПЭН.

4. Премия Г.Х. Шахназарова является индивидуальной и не допускает награждения коллективов авторов.

5. Один и тот ученый не может быть отмечен этой премией повторно.

Порядок выдвижения соискателей премии и требования к ним.

6. Руководство РАПН объявляет о начале выдвижения соискателей в январе года проведения очередного Конгресса политологов России. Срок завершения приема заявок - ноябрь того же года.

7. Правом выдвижения соискателей на премию обладают: Президиум РАН, ученые советы институтов РАН, университетов и других высших учебных заведений, коллегии Министерства образования и Министерства науки и техники, руководящие органы РАПН, Академии политической науки.

8. Соискателями премий могут быть лица, имеющие высшее образование, из числа граждан Российской Федерации, являющихся сотрудниками научных организаций, высших учебных заведений, докторантами.

Порядок рассмотрения и присуждения премий.

9. Для рассмотрения предложений и принятия решений создается специальная комиссия из 11 человек во главе с Президентом РАПН, состав которой утверждается Правлением РАПН.

10. Член комиссии не может являться соискателем.

11. Член комиссии должен заявить самоотвод по конкретной кандидатуре, в случае, если:

(1) считает себя прямо или косвенно заинтересованным в поддержке соискателя,

(2) между ним и соискателем существуют отношения, связанные со служебным подчинением либо, в случае премии Президента РАПН, научным руководством (консультированием);

(3) существует близкое родство между членом комиссии и соискателем.

12. Решение комиссии о присуждении премий выносится в конце декабря. Оно является окончательным и не подлежит пересмотру другими руководящими структурами РАПН.

13. Решением комиссии отдельным участникам могут быть также присуждены поощрительные дипломы без выплаты им денежного вознаграждения.

14. Итоги присуждения премий подлежат официальному опубликованию в журнале «Полис» либо в Вестнике РАПН, а также на сайте РАПН.

Приложение № 1

Анкета соискателя

Ф.И.О. ______________________________________________________________
Год и место рождения __________________________________________________
Гражданство __________________________________________________________
Образование __________________________________________________________
Ученая степень, звание _________________________________________________
Место работы (учебы), занимаемая должность _____________________________
_____________________________________________________________________
Выдвинут на конкурс: __________________________________________________
_____________________________________________________________________
Паспорт серия ____ № ___________ выдан ________________________________
Адрес ______________________________________________________
Контактный телефон ___________________

Дата _____________________

Подпись __________________

РОССИЙСКАЯ ПОЛИТОЛОГИЯ ВЧЕРА И СЕГОДНЯ

«Интерес к политологии возник
во время “оттепели”...».
Александр Абрамович Галкин

доктор исторических наук, профессор, руководитель Центра теории политологии Института сравнительной политологии РАН, главный научный сотрудник Института социологии РАН, руководитель проекта “Федерализм и публичная сфера в России” “Горбачев-фонда”

Интервью провел С.В.Патрушев

В 1999 г. отмечалось десятилетие официального признания российской политологии академической дисциплиной. Вам, одному из патриархов политической науки в нашей стране, хорошо известно, что политологические исследования проводились и много раньше. Хотелось бы узнать Ваше мнение относительно спорных или, скажем мягче, не вполне ясных вопросов истории российской политической науки. Итак, когда, по Вашему мнению, возникает отечественная политология?

Современная политология родилась в России во второй половине XIX в. Началось становление гражданского общества, появился интерес к общественному сознанию, изучению механизмов, работающих в сфере политики. Политика стала сферой широкого обсуждения, а не только делом небожителей: императора, императорской семьи и т.д. Развитие шло по двум направлениям: одно – политическая публицистика, другое – академическая политическая наука.

Какие Вы бы выделили этапы развития?

Мне кажется, что первым этапом в развитии российской политологии было время после отмены крепостного права и последующих реформ: с 1861 г. примерно до 1905 г. После 1905 г., когда появились новые сферы изучения, расширился общественный интерес к политическим явлениям, и до 1917 г. наметился второй этап. На это время приходятся, скажем, важные работы Питирима Сорокина, который был не только социологом, но и политологом, работавшим в сфере социологии политики.

Потом политология как специальная наука фактически исчезла, и потому, что на нее не было общественного заказа, и по причине “утечки мозгов”. Для того, чтобы она возникла опять, нужно было наработать необходимый культурный и научный потенциал, подготовить кадры, которые этим интересовались бы. В какой-то степени политологические сюжеты присутствовали в работах Института мирового хозяйства, руководимого Евгением Варга. Ситуация сложилась так, что научные кадры, стоявшие близко к Коминтерну, именно благодаря специфике его интересов, начали разрабатывать политологическую проблематику – заниматься анализом расстановки социальных сил, социальной напряженности, функционирования политических институтов и т.д. В то время, особенно в конце 20-х и самом начале 30-х годов, появились очень любопытные работы, посвященные эволюции парламентской системы в западных обществах, взаимоотношениям между социальными силами, исследованиям фашизма как политического феномена. Позднее все это было задушено. Общество, а главное – политическая элита и власть – не проявляли интереса к этим сюжетам. Фактически на них был наложен запрет. Произошло возвращение, хотя и с другим знаком, к прежнему пониманию политики как сферы деятельности верховного жреца, который только один вправе изрекать истины. Отдельные частные работы появились, но все-таки это была не политология, а только ее не очень официальные проблески.

Интерес к политологии возник во время “оттепели”. На базе старого ИМХа было создано ИМЭМО, Варгу вытащили из забытья, хотя он был уже в таком возрасте, что не мог творчески работать. Большую роль сыграл Арзуманян, впоследствии академик. Сам он не был большим ученым, но был прекрасным организатором и человеком с чувством нового. Он сумел собрать все наиболее яркое, что уже прорисовывалось на научно-публицистической арене. В институт пришли молодые преподаватели и много молодых талантливых журналистов – Загладин, Меньшиков, Меламид, Мельников, Мирский, Амбарцумов, Тимофеев. Некоторые из этих имен весомы и в наши дни. Постепенно начала разворачиваться целая совокупность исследований, которые ознаменовали новое возрождение политологии.

Какие влияния – западные, отечественные – испытывали исследователи?

Прежде всего, нужно иметь в виду, что объектом изучения могла быть только зарубежная действительность. Исследование тогдашнего советского общества было невозможным, на него было практически наложено табу. Анализ подменялся банальными “штудиями” типа “Партийная организация Казахской республики в борьбе за коллективизацию”. Кстати, даже в рамках этих “штудий” иногда попадались свежие мысли. Но, как правило, они сводились к повторению утвердившихся догм и представляли собой чистую апологетику того, что происходило, в духе решений съезда или Пленума ЦК. Поэтому и возникла такая специфика тогдашней советской политологии, как возможность изучения политических процессов и т.д. на материале зарубежных стран. Кстати, это было совсем неплохо в том смысле, что, во-первых, позволяло понять процессы, происходившие за рубежом, а во вторых, давало возможность отработать методологию исследования.

Какими были наиболее популярные исследовательские парадигмы в то время? Какие западные исследователи оказывали тогда наибольшее влияние?

На разных людей – разные. Когда я пришел в Институт конкретных социальных исследований [это было в 1968 г.], то убедился, что для наших социологов существует два бога – Парсонс и Вебер. Все, что они написали, считалось истиной в последней инстанции. Это была естественная реакция на то, что тогда называли “константиновщиной”, т.е. на абстрактно-логические рассуждения и построения, основанные не на реальной жизни, а на цитатах и высказываниях, реакция на своего рода религиозное начетничество.

В этой связи, какое влияние оказывала марксистская методология на исследования того периода?

Могу говорить лишь о себе. Сам я пришел к социологии, политологии, к социологии политики другим путем. Во-первых, опираясь на опыт журналистской работы, знание реальных процессов и проблем. Во-вторых, я находился под большим влиянием Маркса [под таким влиянием я остался и до сих пор], но не выдуманного истукана, а нормального, настоящего Маркса. Когда я стал впервые читать Маркса, которого когда-то “сдавал” по брошюркам Академии общественных наук, то обнаружил, что этого Маркса не знал. Для меня это было настоящим открытием и натолкнуло на многие размышления.

Из исследователей западных на меня большое впечатление произвел Чарльз Райт Миллс, его книга “Властвующая элита”, подвигнувшая на первые исследования в этой области. В нашей советской литературе первая статья о властвующей элите принадлежала мне. Появилась она, если не ошибаюсь, в 1965 г. в журнале “Мировая экономика и международные отношения” и проходила, естественно, с огромнейшим трудом. Из статьи пытались убрать слово …“элита”, аргументируя это тем, что оно означает лучшее, значит, и Гитлер хорош… Потом эта статья в расширенном виде вошла в качестве одной из частей в книгу о социально-политических сдвигах в странах развитого капитализма, вышедшую в 1971 г. под редакцией Галкина и Дилигенского.

Какой спектр проблем, какие проблемные поля Вы бы выделили?

Прежде всего, мы занимались Западом, поэтому все дискуссии в коридорах ИМЭМО касались Запада. Например, мы столкнулись с проблемой средних слоев. Называть их “средний класс”, с моей точки зрения, неточно. Идея среднего класса возникла из противопоставления: есть рабочий класс и класс буржуазии, поэтому то, что посередине, тоже должно быть классом. В ИМЭМО впервые в СССР началась разработка проблемы средних слоев. Кстати, ее очень хорошо раскрыл, к примеру, Семен Найдель. Интересно работал в этой области Георгий Ардаев. Для того времени это был свежий, интересный подход. Утвердилась концепция старых и новых слоев, было определено их соотношение, высказаны интересные мысли о расширении среднего класса, о роли беловоротничковых групп, служащих и т.д. Все это разрывало систему мифов, в которых билась научная мысль, и давало возможность сказать нечто новое.

Меня лично тогда интересовала проблема грани рабочего класса. Ею я и занялся сначала в рамках Отдела международного рабочего движения (его возглавлял Т. Тимофеев), а позднее, находясь во главе Отдела социально-политических проблем (в нем работали Дилигенский, Холодковский, Перегудов и ряд других талантливых исследователей). Исходя из логики реальных процессов, нам стало очевидно, что меняется технология (в это время в наше советское научное сознание внедрялся термин “научно-техническая революция”), меняется структура производства, меняется структура труда, а следовательно и рабочий класс. У Маркса и Ленина можно найти много определений, открывающих возможность широкой трактовки рабочего класса. Однако же рабочий класс отождествлялся с фабрично-заводским пролетариатом. И это влекло за собой важные социально-политические последствия.

Но для периода становления индустриального общества это было, видимо, нормально?

Да, хотя теоретически уже тогда было не очень точным. Это очевидно, если взять общетеоретические определения рабочего класса. Тем не менее постановка вопроса о расширении рамок рабочего класса была воспринята официальной наукой с большой настороженностью. Это еще как-то допускалось в отношении западных стран и связано было с дипломатически-тактическими соображениями, поскольку дискуссия, состоявшаяся в “Проблемах мира и социализма” примерно в это время, показала, что подавляющее большинство коммунистических партий стоит на позициях широкой трактовки рабочего класса. Ясно почему – они занимались не только абстрактными рассуждениями, но решали проблему реальной политики, проблему социальной базы. Реалии жизни заставляли их смотреть правде в лицо. Во всяком случае до тех пор, пока мы занимались проблемой рабочего класса, его границ применительно к Западу, на это вроде бы смотрели сквозь пальцы. Мало того, поскольку компартии стояли на этих позициях, то международный отдел ЦК КПСС, который отражал настроения, существовавшие в партиях, придерживался такой же позиции. Проблемы стали возникать тогда, когда мы начали размышлять: не может быть так, чтобы на Западе эти процессы происходили, а у нас все осталось, как в XIX в. Тем самым были задеты определенные социальные интересы. Под редакцией Федосеева была издана брошюра, формально направленная против Роже Гароди, в которой говорилось о том, насколько вредна ревизионистская, гнусная, еретическая идея расширения границ рабочего класса. Началась интрига, которая имела ярко выраженные личностные и аппаратные аспекты. Была предпринята попытка изгнать из аппарата ЦК зам. заведующего международным отделом Черняева, поддерживавшего наши взгляды… Но это уже тема для отдельного разговора.

Затем я занялся исследованием властвующей элиты. В 1968 г. я ушел из ИМЭМО к А. Румянцеву в ИКСИ. Там в отделе, который я возглавил, мы попытались придать исследованию эмпирический характер. Была разработана гипотетическая модель, определены границы элиты, ее внутренняя структура. В качестве объекта исследования была взята элита трех стран: США, Англии и Германии и два исходных периода – 50-е и 60-е годы. По справочникам были установлены биографии 200–300 человек в каждой стране и начата формализация данных. Это было первое советское исследование властвующей элиты. Довести эту работу до конца нам не удалось – в 1971 г. начался разгром социологии. Т. Тимофеев предложил мне пойти к нему, в Институт международного рабочего движения. Позднее мы пытались закончить работу, но к тематике института она не имела никакого отношения. Исследование было свернуто и завершилось статьей в ежегоднике “Рабочий класс в мировом революционном процессе”. Ряд материалов был использован мною в книге “Современный Левиафан”.

Тогда же, в конце 60-х и начале 70-х годов. появились Ваши две книги. Одна – о германском фашизме, работа не только социологическая, но политологическая, конкретнее, партологическая. Другая – эпохальная для того этапа становления политологии Ваша работа с Ф. Бурлацким “Социология. Политика. Международные отношения”. Как они возникали и какое отношение имели к тем сюжетам, о которых Вы только что говорили?

Книга “Германский фашизм” появилась в процессе моего превращения из историка в политолога. Проблема фашизма меня заинтересовала случайно. После кубинской революции издательство “Советская энциклопедия” предложило мне подготовить книгу о фашизме, по заказу кубинцев. “Но что можно написать о фашизме, там все ясно”, – сказал я. Когда меня уговорили и я начал читать литературу, то выяснил, что не только ничего не ясно, но и что у нас нет серьезных работ по фашизму, если не считать пропагандистских статей, направленных против агрессоров. К фашизму как феномену они имели весьма косвенное отношение. Потом, когда я решил этим делом заняться всерьез, то почувствовал, что не могу писать нормальную историческую работу. Мне это неинтересно. Мне хотелось не описывать события, а понять смысл социального и социально-политического феномена: почему он возник?

Еще во время войны я задумывался над тем, почему огромная часть населения с энтузиазмом приняла фашизм, почему появились фанатики этого режима, готовые пожертвовать за него жизнью. Воевавший вместе со мной антифашист из “Свободной Германии”, бывший до этого членом национал-социалистической партии, рассказывал мне, что он родом из консервативной, чисто бюргерской семьи, проникнутой духом иезуитства и ханжества. Для него и его друзей из маленького городка Западной Германии, почти на голландской границе, национал-социализм был освобождением от этого духа. Поддержка им НСДАП была протестом против традиционно-консервативного засилья в семье. Поэтому он и его друзья создали первую молодежную национал социалистическую организацию, он стал во главе ее, потом воевал, оказался в плену и т.д. (кстати говоря, он закончил жизнь одним из руководителей пограничной службы ГДР). Был у меня и другой опыт общения с бывшими нацистами, которые, разочаровавшись в нацизме, оказывались даже более надежными борцами против фашизма, чем некоторые называвшие себя левыми. В общем я почувствовал проблему и начал писать – полулегально, потому что уже перешел в ИМЭМО, а эта тема к международному рабочему движению имела лишь косвенное отношение. Сделал я эту книгу за два отпуска.

А вторая книга – это уже результат зрелого знания проблемы. К тому времени я уже прошел школу ИМЭМО и ИКСИ, имел наработки в области электорального поведения, мобильности и т.п. Конечно, это была первая советская работа на эту тему. Приходилось объяснять некоторые банальные вещи. Сегодня это может показаться смешным.

Какие тогда в Ваших и не только в Ваших исследованиях были намечены направления, которые сегодня развились? Что из того периода оказало влияние на сегодняшние исследования?

Начнем с того, что нами впервые в советской политологии была детально рассмотрена проблема политического сознания и политического поведения. Может быть, тогда они трактовались несколько наивно, но тем не менее представляли собой шаг вперед. Была поставлена проблема политической культуры, которая до того трактовалась главным образом как умение вести себя. На это, конечно, натолкнуло меня знакомство с работами Алмонда и Вербы. Они вычленили эту проблему, хотя и сузили ее. В результате размышления я пришел к выводу, что политическая культура – это некая система поведения и восприятия политических процессов, которая складывается исторически, бытует не только в сознании, но и в подсознании и определяет не только поведение человека, но и оценку им тех или иных политических событий. Это первое. Второе – что политическая культура в стране, хотя она и является общей системой, распадается на подсистемы, которые находятся в очень сложных взаимоотношениях, поскольку в рамках подсистем восприятие того или иного события и, соответственно, реакция на них может быть диаметрально противоположной. Скажем, революция 1918 г. в Германии для части населения – величайшее событие, освобождение. Для другой части – это катастрофа, несчастье, результат измены и прочее, прочее. То же самое относится к восприятию Октябрьской революции 1917 г. в России. И так применительно ко всей истории данной государственной общности. Тем не менее у данной общности существует и некая общая политическая культура. Мне до сих пор представляется очень важной дальнейшая разработка этой проблемы.

Тогда было обозначено предметное поле, какие-то направления. Некоторые из них получили развитие. Что сейчас, на Ваш взгляд, добавилось качественно нового? Что не получило развития, что должно получить развитие сегодня? Интересна Ваша оценка влияния Ваших размышлений того времени, Ваших коллег на сегодняшнее состояние политической науки, проблема преемственности?

Я не могу назвать такой сферы, которая совсем не получила бы развития. Что касается преемственности, то она есть. Причем преемственность иногда гипертрофирована настолько, что от нее хочется отречься. Например, исследования в области элиты. Сейчас проблема политического поведения сводится как бы к поведению политических элит. Это совершенно неверно, потому что практически за пределами политического процесса остается 95% населения. Считается, что это некая аморфная масса, которой можно как угодно манипулировать. Проблема элит стала чуть ли не доминирующей. Я часто думаю: “Черт побери, ведь это я начал, я несу вину за такое искажение: оно не позволяет понять реальный политический процесс”. На Западе при изучении Советского Союза существовала советология и кремленология. Это разные вещи. Мы заимствовали сегодня именно кремленологический подход и забыли об изучении общества.

Может быть, это связано с недостаточным развитием публичной политики? У нас же нет сферы публичной политики.

Есть российский народ, у которого имеются определенные политические принципы, симпатии и антипатии. Они часто не выходят на поверхность, особенно, когда люди замотаны проблемой выживания. Эти латентные интересы и установки игнорируют, а потом с удивлением констатируют: что, откуда взялось? Вспомним, как Людовик XVI писал в день взятия Бастилии, что ничего особенного не происходит. Никто до сих пор не может ответить на вопрос, где же та граница, за которой латентное поведение превращается в открытое, за которой кончается терпение народа, и он выходит из-под контроля. С моей точки зрения, не получило необходимого развития исследование политической культуры в том понимании, о котором я говорил. Я практически не видел ни одной такой работы. В наших политологических учебниках политическая культура чаще всего трактуется как политическая цивилизованность. Дальнейшего продвижения по сравнению с тем, что было тогда, нет. Этот сложно структурированный, глубоко эшелонированный феномен нужно изучать и в целом, и как подсистему, и как элементы подсистемы. Уже тогда мною была поставлена проблема соотношения политической культуры и национального характера. Но она была только-только намечена, Я пытался показать, что при всем сходстве они разные: один феномен – преимущественно социально-психологический, другой – характерологически-биологический. Надо было бы вернуться к исследованию этой стороны дела – как они соотносятся, как отталкиваются друг от друга.

Например, проблема электорального поведения. Хотя появились очень неплохие работы, оно пока в основном изучается лишь с точки зрения политического результата. Но дело в том, что результаты выборов – это уникальный по своей информационной насыщенности исходный исследовательский материал, помогающий выявить динамику политических настроений, их особенности. Накапливается большой материал – одни выборы, вторые, третьи, четвертые. Вы можете построить результирующую кривую, посмотреть, как в течение, скажем, десятилетия меняются предпочтения, насколько система электоральных предпочтений соотносится с системой политических контрагентов. Очевидно, что в неустойчивом обществе электоральные предпочтения могут реализоваться в рамках разных политических сил.

Возьмем российскую ситуацию. Примерно 13–14 миллионов голосовавших на протяжении ряда лет отдают предпочтение национально-патриотическим ценностям. Но политический контрагент у них все время менялся. Так, результаты выборов 1999–2000 гг. связаны с тем, что эта группа [13 миллионов] оказала поддержку “Единству”, точнее Путину. Скорее всего, система ценностей у них не изменилась. Просто они разочаровались в одном контрагенте и обратились к другому. Им показалось, что он лучше реализует их ценности.

Надо, видимо, развести понятия – ценностный выбор и электоральный выбор; это, конечно, вещи расходящиеся, а у нас они очень часто отождествляются.

Совершенно верно. А поскольку у нас неустойчивая структура политических контрагентов – они какие-то мелкие, нечеткие, то многие крупные электоральные группы кочуют от одного контрагента к другому.

А выбор все-таки какой-то существует, политический.

Тут надо всерьез разобраться. Я проштудировал материалы, которые издает Центральная избирательная комиссия. Им надо отдать должное – они собрали вокруг себя группу исследователей. В их работах есть много ценного. Но они все время боятся выйти за рамки традиционного деления: коммунисты, демократы и тому подобное. В результате получается черт знает что. Да и за пределы описания они стараются не выходить.

Были книги по электоральной политологии в Санкт-Петербурге, под редакцией Л. Сморгунова, недавно появилась книга “Первый электоральный цикл в России” в издательстве “Весь мир”.

Да, да, она у меня есть. Я, честно говоря, за нее схватился. Мне было интересно посмотреть, что в ней нового. К сожалению, уровень оказался средним. Хотя любое движение в этой области, конечно, очень полезно. В книгах, которые издает Центральная избирательная комиссия, кстати, через то же издательство “Весь мир”, есть не только статистика, но и аналитические статьи. Однако хотелось бы осмысления глубинных социопсихологических процессов.

Ведь, как я уже сказал, избирательная статистика – это неоценимый кладезь информации. Несмотря на то, что голосование тайное, несмотря на так называемый административный ресурс и прочее [с точки зрения динамики их можно игнорировать, поскольку они одинаково проявляются на всех выборах], можно также проследить специфику голосования, причем не просто сравнивая “город – деревня”, “большой город – маленький город”. Например, есть избирательные округа, которые в социальном отношении однородны. Если вы найдете три однородных округа, где живут в основном промышленные рабочие и установите специфику их голосования, то можете с определенной долей уверенности считать, что система электоральных предпочтений фабрично-заводских работников выглядит так-то и так-то. Здесь есть огромные возможности. Территориальные особенности, национальные особенности – все это легко прослеживается на основе электоральной статистики. Все это огромная информация, которой, насколько мне известно, мало интересуются.

Не кажется ли Вам, что сейчас появляется потребность в новом исследования советского общества? Не совсем ясно, откуда уходили, все-таки. Характерны, например, изменения в оценках, если не позициях, некоторых известных исследователей, скажем, В.ПДанилова или А.А.Гордона. Речь идет не об апологетике, а о потребности в новом осмыслении многих вещей. Как возникновение этой потребности связывается с феноменом Путина, это тоже интересно, но я имею в виду научный, а не ностальгический аспект.

Сначала все накрыла чисто идеологизированная волна. Теперь она отхлынула и вылезла действительность. Ее нужно осмысливать, нравится это кому-то или не нравится. Выяснилось, например, что произошло наложение двух социальных структур. Представления о структуре советского общества, при всей их идеологической заданности, все-таки отражали некие реалии. Хотим мы этого или нет, но их надо знать. Эти реалии в значительной степени сохранились. На них наложились новые реалии. Получились две сетки. Причем старые сохранились до сих пор не только как реальное положение человека в системе социальных отношений, но и в сознании. Если человек чувствовал себя рабочим, он до сих пор чувствует себя им, вне зависимости от того, что эта социальная категория как бы расползлась. То же самое можно сказать о крестьянине или интеллигенте. Наложение друг на друга двух сеток социальной стратификации привело к повышенной фрагментации общества. Эта проблема заслуживает тщательного изучения.

Иными словами, дестабилизация реальна, а статус сохраняется идеально.

Не только идеально, но и частично реально. Если, скажем, на Уралмаше работают 10 тысяч человек, и почти все – на прежних местах, то это реальная социальная группа.

К. Сарабьянова из Уральского университета изучила динамику социально-профессиональной мобильности в российских регионах на протяжении последних 15 лет и пришла к выводу, что за эти годы у нас примерно 40% поменяли свои социально-профессиональные позиции и 60%, соответственно, их сохранили.

А учитывая, что сознание гораздо менее динамично, более консервативно, чем реальная жизнь, то даже там, где изменился социальный статус, перемены в политическом сознании и поведении не обязательно произошли.

Что является сегодня предметом Ваших интересов?

Я как бы завис между политологией и социологией. Меня интересует политический процесс, изучаемый не как юридический, а как реальный социальный феномен. У политологии есть одно очень уязвимое место: “Ахиллесова пята”: она родилась вместе с государствоведением, отпочковалась от юридической науки, но место, где она отпочковалась, еще не зажило.

Об этом напоминают предлагаемые ВАКом новации: разрешить получать по одним и тем же политологическим специальностям ученые степени как по политическим, так и по юридическим наукам.

Они пытаются вернуть прошлое – и это после долгой борьбы политологии за дифференциацию, за самостоятельность. В свое время то, что называлось тогда политологией, считалось прикладной наукой при юриспруденции. Эти попытки очень опасны. Конечно, юридическая наука имеет тысячелетнюю историю, в рамках юридической науки начали изучаться политические институты. Но опасность в том, что юридическая наука сводит политический процесс к формализованным нормам.

А древо жизни…

А древо жизни – оно совсем другое, – “вечно зеленое”. Кстати, мы с Бурлацким с большим трудом пробили в свое время книгу “Современный Левиафан”. Когда редакция послала рукопись в Институт государства и права, оттуда ответили, что это вообще не наука – не рассмотрены ни институты, ни конституции и т.д.

С точки зрения реального движения политического процесса, его социальной наполненности, какие бы Вы исследования выделили? Что Вам понравилось в последнее время?

К сожалению, я лучше знаю работы исследователей старшего и среднего поколений, а не молодежи. С интересом читаю то, что пишет Перегудов , особенно когда он анализирует английский консерватизм, политику Тэтчер. Это очень глубокий, действительно политологический анализ. Появилась неплохая книга о группах интересов в России, в которой он принимал определяющее участие. Холодковский написал ряд неплохих работ. Это один из наиболее серьезных исследователей. У него есть настоящее понимание политического процесса как социального явления. К сожалению, в руки попадает сейчас только та литература, на которую наталкиваешься случайно: дарят коллеги, покупаешь в киосках, на конференциях.

Как преодолеть этот дефицит научного общения?

Я думаю, что это одна из самых наболевших проблем. Есть две проблемы, с которыми сталкиваются российские исследователи, особенно в нашей области. Первая – отсутствие интенсивных контактов, которые возникают только, когда происходит какая-то конференция, на которой ты сталкиваешься с новыми людьми, узнаешь об их исследованиях. Вторая – это невостребованность науки, исследующей политические и общественные процессы, которая сейчас гораздо больше, чем прежде. Тогда использовались далеко не все исследования, но у власти был некий комплекс неполноценности, ощущение, что с наукой надо контактировать, хотя бы внешне. Я, разумеется, не преувеличиваю значение такой работы, очень часто материал оказывался в корзине…

Это уже вопрос принятия решений, а не их подготовки…

Кстати, люди, которые готовили решения, тоже обращались за консультацией. Нередко, особенно в годы перестройки, материалы доходили до самых верхов.

Если помните, Лилия Шевцова говорила на 2-м политологическом конгрессе, что политологи ничего не смогли предложить центру Грефа, когда он готовил свою стратегическую программу…

Центру Грефа вскоре после создания дали команду заниматься исключительно экономическими и социальными вопросами. Политические, мол, не ваше дело.

Какие выходы Вы видите из этой ситуации? Как преодолеть дефицит общения, с одной стороны, и повысить общественное влияние политической науки, с другой?

Прежде всего, надо было бы восстановить единую сеть распространения научной литературы. Сегодня крайне сложно найти даже московские или петербургские издания. О региональных я уже не говорю, а там, видимо, много интересного и полезного.

Как Вы оценивает роль Академии наук в решении обсуждаемых проблем? Некоторые специалисты оценивают ее возможности довольно низко, отмечают бюрократизм и т.п.

Я положительно отношусь к системе Академии наук. Понимаю, что в нынешних условиях она не в состоянии, даже чисто финансово, что-то сделать, чтобы наладить интенсивный обмен, сохранить научное сообщество как таковое. Может быть, в этом и вина отдельных людей.

Что, на Ваш взгляд, может сделать Российская ассоциация политической науки с учетом ее крайне ограниченных финансовых возможностей? Как при минимальных средствах консолидировать политологическое сообщество?

Повторюсь. Надо создать систему, в рамках которой можно было бы получать информацию о новых изданиях. Надо иметь свой политологический магазин, подобно тем, что есть у социологов, психологов, философов.

Что касается востребованности, то научное сообщество здесь бессильно. Это чисто психологической феномен. Поскольку к власти пришло некоторое количество людей, имеющих научные степени, то у власти возникло впечатление, что им уже никто не нужен.

Зачем им нужны чужаки, которые на голову ниже, чем они сами, поскольку не имеют необходимой информации. Пока не будет преодолен этот социопсихологический феномен, ситуация вряд ли изменится.

Но может ли даже технократизм развиваться в таком замкнутом виде?

Не может, потому что немедленно оказывается изолированным. Выясняется, что он знает только приемы, а содержательная сторона ему неизвестна. Обратная связь все время свертывается. Пресса, средства массовой информации, как форма обратной связи, теряют доверие внизу и в общем-то не интересны наверху.

Как Вы относитесь к своеобразному противостоянию, которое существует между политической наукой и прикладной политологией? Как-то довелось слышать сообщение о встрече, кажется в “Президент-отеле”, на которую “собрались экономисты, политики, политологи и ученые”...

Я думаю, эта проблема будет существовать постоянно.

Как она решается в мире?

Никак. Просто там нет такого противостояния. Университетская политология живет своей жизнью, а прикладная – своей. Прикладная политология, институты, центры – это хорошо организованные коммерческие предприятия, которые, естественно, могут нанять политологов, если им нужно разработать какую-то проблему, новую методику. По сути своей они паразитируют на научных, теоретических разработках.

Можно ли представить ситуацию, что на Западе прикладная политология вытесняет академическую, как по существу происходит у нас?

У нас академическая политология нищая, а прикладная – постоянно подпитывается, поскольку выходит на реально заинтересованные, в том числе и финансовые группы. Поэтому она вроде доминирует. Это чисто внешне. Сейчас исчезают избыточные деньги, поэтому получать заказы все сложнее.

Но в любом случае обе отрасли будут существовать параллельно, и в этом нет ничего плохого. Беда не в том, что богатая прикладная политология (или социология) давит теоретическую, а в том, что теоретическая наука существует на жалкие гроши. Реальная проблема – молодежь. Если она приходит в политологию, то, получив образование, предпочитает уйти в другие сферы, не в науку.

Слабая тенденция возрождения интереса молодежи к науке появилась.

Это так, но посмотрим, что будет дальше.

Если оценивать в самом общем виде, то что удалось, на Ваш взгляд, сделать в области теории политики? Г.Г. Дилигенский, например, полагает, что это одно из самых слабых звеньев, что у нас с политической теорией дело обстоит достаточно плохо.

Так негативно я бы ситуацию не оценивал. Политическая наука, теоретическая политология стала у нас подниматься на выжженном пространстве. Естественно, что она не могла сделать рывка от нуля к бесконечности. Она находится на том уровне, на каком смогла. Этот уровень – средний. Он не хуже уровня западной политологии. Другое дело, что нет каких-то особых прорывов, что мы не заняли лидирующего места в мире, не создали своих корифеев и т.д. Но все-таки появилась поросль политологов, которые серьезно занимаются важными проблемами. Они вносят вклад тем, что изучают российское общество изнутри, а не извне. Все, что раньше изучалось снаружи, было очень односторонним, однобоким, тем более в условиях холодной войны, и носило в основном пропагандистский характер. Сейчас же начинается, разворачивается изучение изнутри реального общества.

«Изучение современности требует
профессионализма…»
Беседа с генеральным директором журнала «Полис» Михаилом Васильевичем Ильиным

В беседе принимали участие: директор Электронного Полиса Владимир Лапкин, редакторы отделов сайта Борис Межуев, Глеб Мусихин.

Борис Межуев: Михаил Васильевич, предмет нашей сегодняшней встречи связан с десятилетием журнала "Полис". При обсуждении деятельности научного журнала, истории его развития, как-то не принято задаваться вопросом о наличии у издания идейной линии, идеологической позиции. Я хочу сослаться на Ваши слова, произнесенные на одном из заседаний редакции: единственная идеология, которая может существовать у научного журнала, - это профессионализм. Однако мне кажется, следует скорректировать эту, видимо, все же одностороннюю позицию, тем более, что у "Полиса" некая линия или программа при внимательном анализе несомненно обнаруживается. Эту программу можно определить как установку на модернизацию: огромное число текстов и едва ли не наиболее значительных текстов, которые были опубликованы в "Полисе", были посвящены теме модернизации, а более конкретно - проблеме перехода от империи к современной политии, нации-государству. Так вот, можно ли сказать, что подобная позиция являлась идеологией журнала?

Михаил Ильин: Я бы ответил на этот вопрос так: безусловно. Прежде всего я хочу подтвердить свою точку зрения, что идеология научного журнала должна быть сугубо научной. Это не идеология в строгом смысле слова, а некий набор научных установок. У научного журнала эти установки должны быть направлены, в первую очередь, на поиск истины, признание ценности знания как такового. Однако я могу сказать и о других, специфических для нашего журнала, принципах - например, о стремлении соединить научную основательность с актуальностью. Реализация именно этого устремления и стала причиной особого внимания к модернизации, к проблематике постимперского развития. С моей точки зрения, выбранный журналом способ сочетания основательности и актуальности действительно был обусловлен двойственным отношением к теории модернизации.

С одной стороны, конечно же, требуется вводить достижения данной теории в обиход российской политической науки. С другой, совершенно очевидна потребность в преодолении излишне упрощенных схем. Надо сказать, что и в западной политической науке схемы такого рода просматриваются весьма отчетливо, особенно в тех трудах, которые писались под давлением чисто политической прагматики. Вообще проблематика модернизации, демократизации и политического развития в XX в. является в высшей степени противоречивой, многосоставной. Задачей нашего журнала было показать всю ее неоднозначность. При этом, конечно, мы отнюдь не стремились вести отбор "правильных" точек зрения от "неправильных" или поощрять какое-то одно направление исследований. Более того, я бы сказал, что мы искали интересные концепции, выражающие точки зрения, альтернативные «общепринятым» представлениям. Здесь я могу указать, например, на статьи В.Л. Цымбурского или, скажем, А.И. Неклессы. Серьезные, обоснованные, вполне фундированные размышления, не сводящиеся к чисто идеологическим утверждениям антимодернизаторского или имперского толка, приветствуются на страницах журнала.

Б.М. Позвольте мне конкретизировать вопрос. Когда я говорил об идеологии журнала или его политике, я имел в виду не редакционную цензуру, а тот факт, что вокруг нашего издания спонтанно сложился круг авторов, для которых характерна вполне определенная точка зрения на модернизацию. Мне всегда казалось, что «Полис» в общественной жизни страны занимает центристскую позицию, пытается идти срединным путем. "Справа" от него оставались те люди, которые считали, что модернизация - зло для России, что вступление на путь модернизации равнозначно признанию исторического поражения страны, а "слева" находились те, кто возвещал конец мира современности и наступление некоей постсовременности. В последнее время и на страницах журнала, и в общественном мнении мы все больше сталкиваемся и с первой, и со второй точками зрения и иногда кажется, что наша срединная линия как будто захлестнута этими двумя волнами. Мы встречаем в журнале утверждения, что империя возвращается, что от империи мы никуда не ушли и никогда не уйдем. А с другой стороны, обнаруживаем и противоположные идеи - о том, что наступает время, в котором не найдется места современному государству с его территориальными границами, что возникает эпоха, когда независимые общественные институты возьмут на себя функции государства, - словом, все те идеи, которые связаны с концепцией постмодерна. Возникает ощущение, что эти две волны - антимодернизаторские и постмодернистские - все-таки схлестнулись над нашим журналом и "поглотили" его центральную, среднюю линию, которую журнал худо-бедно до сих пор выдерживал.

М.И. Я очень рад, что Вы воспользовались этим образом, и я попробую его продолжить. Да, действительно, центральная. Да, действительно – центристская линия. Но я должен пояснить мое понимание центризма. Есть те, кто называют себя центристами и помещают себя между двух лагерей, при этом говорят: "и ты не прав, Вася, и ты не прав, Петя, а прав я, потому что я центрист". Это не центристы на самом деле, а экстремисты, которых волею обстоятельств занесло не туда. А настоящий центрист говорит наоборот: "И ты, Вася, прав, и ты, Петя, прав, и я знаю, как вашу непримиримость соединить. Я могу это сделать". Журнал придерживался этого среднего пути...

Б.М. А все-таки Вы согласны с тем, что это средний путь?

М.И. Да, это наблюдение достаточно точное — и за счет того, что помещались неодинаковые точки зрения, и за счет того, что многие авторы пытались дать какую-то более интересную, содержательную трактовку привычных сюжетов — журнал вольно или невольно — скорее все-таки вольно, — сумел показать возможность соединения разных подходов. И здесь я оттолкнусь от одного выражения, которое Вы употребили в первом своем вопросе, а сейчас, может быть, не прямо, но фактически воспроизвели: что появляется вместо империй? Я в своих очерках хронополитической теории специально пытался сформулировать такую закономерность — каждая новая эпоха не воцаряется ВМЕСТО другой, но царствует ВМЕСТЕ с предыдущей. Так что империя никуда не исчезает, и когда кто-то драматизирует эту ситуацию и говорит, что вот империя откуда-то возвратилась, им следует возразить, что она не исчезала никогда и в принципе не может никуда исчезнуть. Раз возникла, то остается навсегда, точно так же, как и полис, как и род, которые когда-то возникли, но никогда не исчезнут. Другое дело, что полис в условиях той же Римской империи превращается в муниципию, совершенно другой институт, у которого другие функции, но он остается.

Владимир Лапкин: Во что сейчас превращается империя?

М.И. А империя и сейчас, и везде, в разных традициях модернизации, превращается в разные вещи. Модернизация — явление достаточно позднее, поначалу сконцентрированное в Европе, первичная модернизация вообще имеет чисто европейское происхождение. С одной стороны, это очень ограничивает диапазон и крайне мешает проводить сравнительные исследования. Но с другой стороны, — даже имеющийся у нас ограниченный опыт дает такое огромное богатство форм модернизации, что мы видим, насколько специфическим образом имперские структуры сохраняются и преобразуются.

В.Л. И как же они преобразуются?

М.И. В частности, я могу сослаться на пятый номер за 2000 г., где у нас очень остро и ярко поставлена проблематика федерации. За исключением строительства федерации "снизу" - а таких случаев можно пересчитать на пальцах одной руки — я знаю, вообще говоря, два случая возникновения федераций "снизу". Семь объединенных провинций — асимметричная федерация под таким названием очень благополучно просуществовала в Нидерландах три века и строилась снизу. Швейцарская конфедерация строилась снизу. И здесь федеративное устройство вызрело автохтонно, на собственных основаниях. Обе политии - из роккановского «пояса городов» - этого лона модернизации.

Остальные федерации, даже европейские, не говоря уже о тех, которые возникли в ходе вторичных модернизаций, формировались либо под влиянием, либо путем преобразования имперских структур. Североамериканский и германский варианта (два самых авторитетных сейчас примера федерализма) имеют имперское происхождение. Американский федерализм возник из первой британской империи путем ее раскола. Гамильтон говорил, что "это государство является одной из интереснейших империй". Было представление об имперском характере федерации в американской политической традиции, но империю сделали другой, современной. Вот когда отцы-основатели американского государства стали делать современную империю, у них получилась федерация. А с Германией еще более интересно - происходило постоянное столкновение федеративного начала, которое присутствовало еще в Священной Римской империи германской нации, уже федеративной (как видел ее Лейбниц), с имперским началом. Происходило своеобразное “раскачивание” то в одну, то в другую сторону — через восстановление Империи в виде второго и третьего рейхов, а в промежутке между ними воскресали федеративные структуры. И вот постепенно, в результате смешения разных начал в разной пропорции появилась нынешняя федеративная республика.

Глеб Мусихин: Первая фраза федеративной конституции Веймарской Германии — "дойче Рейх ист федератив републик..."

М.И. Очень ценное дополнение.

Б.М. Кстати, в связи с современностью, Михаил Васильевич, еще один вопрос к Вам, чтобы завершить тему разговора... Вы известны как "противник" постмодернизма...

М.И. О нелюбви к постмодернизму. Во-первых, как я полагаю, что это крайне неудачное слово. Вряд ли можно говорить, с моей точки зрения, о постмодернистской научной методологии. Скорее этим словом обозначается неадекватная реакция на специфическую ситуацию, связанную с усложнением проблематики современности, когда выясняется недостаточность простых рецептов, которые возникали в условиях Раннего Модерна. Так вот – скептические, а то и просто истерические реакции на несоответствие школярских схем и действительности объявляют постмодернистким подходом. О постмодернизме вообще можно говорить очень много, поскольку это "нечто" не имеет ни начала, ни конца, ни облика, ни формы...

Б.М. Оно имеет зато организационные структуры и...

В.Л. ...хороший пиар.

Г.М. Кстати, в книге Хабермаса, название которой переведено на русский язык как "Моральное сознание и коммуникативное действие", говорится, что о постмодернизме следует вести речь как о развитой современности....

М.И. Да, я в этом смысле являюсь "хабермасианцем", если угодно. И эта идея, она давнишняя, и сам Хабермас, и не только он в полемике с постмодернистами отстаивал точку зрения (считаю, вполне справедливую), что создавать или, точнее, надстраивать над проблематикой модерна какой-то дополнительный этаж нет ровно никакой необходимости и надо сначала разобраться с тем, что есть. И для этого есть и возможности, и необходимость, и нужно только работать как следует с этим понятием. Возможности не исчерпаны, причем не только Хабермасом. Я думаю, что еще не одно поколение ученых будет тратить свои силы на то, чтобы приблизиться к каким-то исчерпывающим ответам.

Б.М. Может быть, тема и не исчерпана, но слишком изменилось время...? Например, когда наступало Новое время и капитализм, люди ведь не могли сказать "Подождите, мы еще с феодализмом не разобрались". Сейчас же на наших глазах возникает новая реальность — информационные сети, межгосударственные связи, глобальные структуры и т. п., — которая заставляет пересмотреть традиционное понимание современности.

М.И. Я бы пояснил ситуацию следующим образом: если мы внимательно почитаем тексты Раннего Модерна, то мы увидим, что присущие ему реалии представлены в них в формах, которые - естественно! - не могут быть другими, как только традиционными. Приведу один пример: происходит секуляризация сознания, при этом сакральная вертикаль мультиплицируется, умножается и приватизируется. Но тем не менее, поскольку она сакральная вертикаль, сохраняется идея безусловности, но только безусловность Вседержителя меняется на безусловность разума. Новые явления концептуализируются традиционными способами. Ньютоновские силы гравитации безусловны, кантовский суверенитет безусловен, кантовский категорический императив безусловен. Но для того же Гоббса политический порядок немыслим без его теневой стороны – войны всех против всех. А кантовские антиномии взрывают безусловность и морали, и самого разума изнутри. Классики работали с проблематикой Модерна куда гибче и точнее, чем нынешние постмодернисты. Если жить плохо усвоенными в школе истинами, то легко можно оказаться в ситуации, когда «исчезает» материя, суверенитет, мораль… Можно так и остаться в состоянии вызыванного этим «исчезновением» постмодернистского невроза. А можно создать современную концепцию многосоставного, сетевого суверенитета, плюралистической морали, которые не отрицают, а дополняют ньютоновскую физику, гоббсовское учение о политическом порядке, кантовскую этику.

И здесь я вернусь к ответу на прежний вопрос: новое не вместо чего-то прежнего должно возникать, а вместе с ним. При сохранении традиции путем добавления образуются более сложные конструкции, осмыслить которые оказывается гораздо труднее, но тем интереснее.

Б.М. Еще один вопрос, Михаил Васильевич, насчет постмодернизма. Постмодернизм - еще и отрицание научных, дисциплинарных, жанровых, стилистических рамок, как некоторое стилистическое направление, направление культуры. Насколько я себе представляю Вашу позицию и позицию журнала на протяжении этих десяти лет, она заключалась в том, что политология, политическая наука должна быть в какой-то степени самостоятельна от других дисциплин при анализе событий.

М.И. Не знаю, как другие коллеги, которые делали журнал, я специально на эту тему ни с кем не говорил, но вот меня, например, всегда мучила и угнетала прочно сложившаяся в нашей отечественной мысли, стиле мышления тенденция оперировать "тяни-толкаями" типа «социально-экономический», «общественно-политический» и т. п. Одно настолько прочно связано с другим, что невозможно определить, где начинается социальное или политическое, а где кончается экономическое. А для того, чтобы охватить все, начинают плодить всякие замечательные гибридные формы. Лично я, кстати, по своим интересам, образованию, как раз очень склонен к междисциплинарным синтезам, они меня крайне привлекают, но именно поэтому страшась, что могу поддаться этому увлечению и в своих собственных писаниях, и там, где я мог воздействовать на редакционный процесс, всячески пытался акцентировать необходимость того, чтобы тщательно анализировать каждый аспект в отдельности прежде чем переходить к синтезу. Потому что если вы начинаете синтезировать, вам нужно что-то, что вы будете синтезировать, а если у вас этого чего-то нет...

Б.М. Синтез - это реальность, реальность синтетична...

М.И. Синтез... Если Вы хотите сказать, что действительность холистична, целостна и многогранна - да, она такова. Но ученый должен с чего -то начать. Если он начнет с того, что скажет, действительность сложна и многообразна, сложность эта безгранична — после этого ему останется только поставить точку. Можно, в принципе, как Экклезиаст, сказать, что "все суета сует и всяческая суета" и на этом закруглиться. А вот разобраться, какие бывают виды суеты, что для нас означает одна суета, а что - другая, и что - третья и как они соединяются или не соединяются — это уже будет научное исследование. Точно так же бесконечно богатая человеческая действительность предполагает существование каких-то отдельных ее сторон, назовем их аспектами. А вот дальше начинается то, что мне представляется самым интересным, — посмотреть, каким образом происходит соединение этих разных аспектов и каким образом закономерности, которые сложились в одном из них, оказываются конвертируемыми в логику другого аспекта действительности. Вот это действительно интересная, провоцирующая задача.

Я не могу сказать, что журнал "Полис" достаточно последовательно эту позицию проводил. Скорее эта позиция проявилась в журнале благодаря усилиям авторов, которые пытались предельно прояснить свои точки зрения, и журнал помогал тем, что постоянно требовал от авторов ясности. Только этим.

Б.М. Наверное, последняя тема, которую хотелось бы обсудить: в какой степени научный академический журнал может быть и — самое главное — должен быть включен... даже не в текущую политику, но в политическую экспертизу. В какой степени он должен и может активно участвовать в политической жизни. И насколько людям, в этой самой жизни реально участвующим, может быть интересна и важна политическая экспертиза независимого академического журнала? Как должна происходить, по-вашему, взаимосвязь между политикой и наукой?

М.И. Конечно, это проблема, которая не может не волновать всех представителей политологического сообщества. Однако у нее проблемы слишком много разных аспектов, и я бы остановился лишь на только некоторых. Понимаете, политика сама по себе не может все благоустроить. Как и сельское хозяйство, медицина не могут решать все задачи сразу. И политология не может. Существует какое-то разделение труда в науке, и попытки сразу быть и мореплавателем, и плотником, и всем прочим, на мой взгляд, ничего кроме вреда не принесут. Это в самом общем виде. А конкретизируя, хочу сказать, что есть определенные жанры, виды деятельности, которые, несомненно, друг с другом связаны, но представляют совершенно разные стороны профессиональной активности.

Есть сфера теоретического исследования, - там совершенно свои задачи. У сферы эмпирики - свои. Сравнительные исследования предполагают существование еще одной особой сферы.

В.Л. Но тогда вопрос "вдогонку": а все-таки в чем тогда заключается задача политической науки в России сегодня? Что для нее является приоритетом?

М.И. С моей точки зрения, коренной вопрос для России - это судьба самодержавного типа организации. Что с ним происходит? Какие мутации он переживает? Это, безусловно, научная проблема. Конечно, когда исследователь российского самодержавия изучает нынешнюю мутацию этой системы, он обращает внимание на некие важные для него детали, подтверждающие развитие, изменения в этой системе. Конечно, он может прокомментировать, высказать свою точку зрения по поводу того, что же происходит, что может произойти, дать свой прогноз. Сошлюсь на один пример.

Исходя из представлений о мутациях самодержавной власти, очень легко было сделать предположение о том, что с нынешней избирательной кампанией (и думской, и президентской) процесс консолидации структур, связанных с таким типом организации, получит дальнейшее развитие. И в частности, можно было сразу обратить внимание на очень двойственное положение региональных лидеров, которые, с одной стороны, воспроизводят в рамках своей территории логику самодержавного правления, будучи там концентраторами власти. Но, с другой стороны, несомненно, что на общероссийском уровне, для самодержавной структуры как таковой возникает проблема. Опять можно было прогнозировать, что объединение этих "региональных самодержцев" на федеральном уровне будет вызывать острую проблему для нового квазисамодержавного режима. Был сделан прогноз о том, что Совет Федерации в том виде, как он функционировал ранее, вызовет массу вопросов вплоть до осуществления реформы этого властного органа. Ученый дальше этого не должен был бы идти. Он не должен призывать к осуществлению такой реформы, ему следовало только поставить диагноз, определить смысл этого процесса. А реагировать на данное предположение или использовать его для интерпретации текущих событий, для их комментирования - это задача уже не ученого и даже не политика. Это задача популяризатора от науки, некоего транслятора научных идей.

В.Л. Но у нас происходит разрыв коммуникаций, трансляторы не очень хорошо знают саму науку; что они там натранслируют...

М.И. Совершенно верно. Проблема-то на самом деле заключается не в том, что высоколобые интеллектуалы игнорируют практику, а узколобые практики игнорируют науку, а в том, что не выстроена система, структура взаимодействия между специализирующимися в разных амплуа гражданами.

В.Л. А есть ли у них интерес выстроить такую структуру?

М.И. Интереса нет. Интерес прямо так не возникнет. В этой ситуации...

В.Л. Кто должен заинтересовать?

М.И. Кто должен заинтересовать? Я не знаю, и думаю, что никто не должен. Этот вопрос напоминает мне, как один мой коллега в несколько карикатурном виде изображал нашего типичного политика, который обращается к ученым с вопросом: "Покажите-ка мне такую пимпочку , на которую я нажму, и после чего станет все хорошо?" Такая вот карикатура. Кто это сделает? Это проблема каждого из нас!

Если мы посмотрим на то, что происходит с самими политиками, - некая профессионализация, пусть медленная, все-таки идет. Чем дальше она зайдет, тем более отчетливо они будут формулировать свои требования. В том числе и среди трансляторов, хотя здесь больше всего сложностей, гораздо больше - на порядок, если не на два - но какая-то профессионализация и в их среде тоже идет. Это значит, что если им будут жестко предъявлять требования с одной и с другой стороны, — со стороны науки и со стороны профессиональной политики, то они не будут отвлекаться.

Г.М. Следует ли журналу самому становиться посредником?

М.И. Следует, ему следует стать посредником "первой ступени", журнал не должен обращаться непосредственно к политику. Его должны читать скорее даже не сотрудники аппаратов и спичрайтеры (хотя будет неплохо, если и они будут читать), а люди, которым требуется качественный аналитический продукт и которые способны донести свою точку зрения как до общественного мнения, так и до центров принятия решений.

Будут создаваться качественные научные продукты - журнал «Полис» должен будет их качественно, профессионально публиковать, аналитик из аппарата Совета Федерации их профессионально прочесть, осмыслить и создать свой продукт. Консультант – профессионально представить этот продукт юристам и орговикам из аппарата, а те подготовить альтернативные проекты решений. Политик – принять адеквтное решение. Специалист по PR – убедительно разъяснить практический смысл решения. Журналисты растолковать полученную ими интерпретацию. Но при этом каждый должен быть достаточно образован и осведомлен, чтобы понимать, что делает каждый из его коллег-профессионалов.

Опубликовано: http://www.politstudies.ru/universum/esse/3ilyin.htm#6

В.Н. Коновалов
Развитие отечественной компаративистики.

Опыт ретроспекции.

В жизнь кафедр обществоведения рубеж конца 80-х – начала 90-х годов привнес качественно новые изменения: менялись названия кафедр, содержание учебных курсов, появлялись новые курсы, порой «экзотические». На смену истории и теории МРКД и НОД, теории мирового революционного движения приходит такой курс как «Политика индустриально развитых стран» (1990 г.). На отделении политологии Ростовского ГУ этот курс просуществовал недолго и был заменен на курс «Политические системы и движения современности». Вскоре появляется соответствующая программа (1991г.), рассчитанная на 40 часов.

Представляется, что сравнительная политология именно с этого времени прописывается на кафедре РГУ и таким образом имеет уже десятилетнюю историю.

Есть повод порассуждать о становлении сравнительной политологии как учебной дисциплины в российских условиях, о внутренних проблемах сравнительной политологии, о тенденциях ее развития, опять же сравнивая отечественную компаративистику с западной., Можно выделить ряд параметров: по проблематике, которая находится в центре внимания исследователей; по используемым методам и методологии; по состоянию научного сообщества.

Собственно, инфраструктура сравнительного знания, как и политологического, включает в себя два аспекта – содержательный и методологический.

Тематическим ядром (основой) сравнительных исследований выступает проблематика политической системы. Компаративисты Жан-Эрик Лейн и Свант Эррсон включают в сравнительную политологию три основных тематических блока: исследование условий, определяющих конфигурацию политических систем – сравнительная политическая социология; изучение собственно политических систем – институциональный анализ политики; изучение того, как политика влияет на общество – сравнительная публичная политика [См. Лейн Ж.-Э., Эррсон С. 1997]. Вспомним широко известного М. Догана, который утверждает вместе с Д. Пелласси, что специфика исследуемых объектов в сравнительной политологии проявляется в первую очередь принадлежностью не к одной и той же нации и ее политической системе, а к разным нациям (странам, народам) и их политическим системам.

Конечно, тогда осознавалось, что учебная дисциплина «Политические системы и движения современности» не имела четкой маркировки. В стадии уточнения находился ее предмет, методология, методы, методика, содержание. Как учебная дисциплина («Теория политической системы») она преподавалась в то время в МГУ на юридическом факультете, в Казанском, Краснодарском университетах. В теоретических разработках политической системы задавали тон юристы (Марченко М.Н., автор книг по теории политической теории современного буржуазного общества, впоследствии автор курса сравнительной политологии; Тихомиров Ю.А., Чиркин В.Е. и другие). Не случайно составной частью западной политической науки является сравнение юридических систем, сравнение юридических исследований, публичное право, международное право и др.

Решение методологических и методических вопросов преподавания теории политической системы во многом было связано с ее корректным определением. Многочисленные трактовки политической системы как отечественных, так и западных политологов по-разному ангажировали специфическую структуру политической системы. Вызывает восхищение одно из определений в американском словаре политических терминов, принятых многими политологами: политическая система – «совокупность структур, процедур и институтов». В определениях использовались различные методологические подходы: от прагматического до конституционно-правового. Юристы, политологи, историки, философы в изучении различных сторон политической системы опирались в первую очередь на метод сравнительного анализа. Это был сквозной, стержневой метод анализа политической системы, поскольку через сопоставления различных моделей, институтов, форм, процедур можно было охватить все разнообразие и широкий спектр политических систем, существующих в современном мире.

Вместе с тем, подходы, с помощью которых может быть последовательно проанализирована политическая система, включают в себя более широкий набор методологических средств. В.Е.Чиркин, одним из первых отечественных ученых поставивший вопрос о теории политической системы как учебной дисциплины (автор учебника «Основы сравнительного государствоведения». 1997 М.), выделил 7 таких аспектов: от инвайронментального до ролевого. [См.: Чиркин В.Е. 1981] Среди семи четко очерченных аспектов анализа мы не видим бихевиоралистского, в перечне он представлен в виде институционального. Бихевиоралистский , наряду со структурно-функциональным был господствующим в концептуальном багаже ведущих исследователей теории политической системы в западной политической науке. Это нашло отражение и в первой теме программы «Политические системы и движения современности», посвященной методологии изучения: выделяются именно бихевиоралистский и структурно-функциональный подходы.

Особенно большое внимание уделялось и уделяется структурно-функциональному методу анализа, заложенному Т.Парсонсом и дополненному в работах Д.Истона и Г.Алмонда. Студентам рекомендовалось подробнее познакомиться с идеями основателя классической теории политической системы Д.Истона. Определение политической системы, которое дано было Истоном, и сегодня, на мой взгляд, является образцовым, рассматривало политическую систему как совокупность действий и взаимодействий, возникающих между различными субъектами политических отношений и, прежде всего между гражданами по поводу властного и авторитарного распределения ценностей, находящихся в распоряжении общества.

Определение со стороны Г.Алмонда было существенно дополнено функциональной характеристикой. По мнению сторонников структурно-функционального подхода густая сеть взаимодействий с внешней средой оказывает влияние на внутреннюю структуру политической системы, порядок расположения ее элементов и выполняемых функций. Это способствовало выделению определенного набора достаточно абстрактных функций, необходимых для всех обществ и позволяло сравнивать выполнение и осуществление этих функций на примере ряда формальных и неформальных структур. При этом наблюдалась явная недооценка реально существующих в структуре политической системы институтов, учреждений. Так, важнейший структурный элемент политической системы - государство и его функции - «системники» и «структурные функционалисты» «растворяли» в других политических институтах, например, в группах давления, политической среде, в системе соответствующих действий и взаимодействий других политических объединений.

Компаративисты отказывались использовать само понятие государства, которое было переведено в плоскость абстрактных ссылок на «политическую систему». По мнению Алмонда (1990 г.) такая теоретическая ситуация имела положительный эффект, поскольку давала возможность принимать во внимание «внеправовые», «околоправовые» и «социальные» институты, столь важные для понимания политики в незападных странах. [Политическая наука: новые направления. 1999. С. 313].

Тем не менее, тема «Место и роль государства в индустриально развитых странах» и прежде всего подтема «Государство благосостояния» как важнейший структурный элемент политической системы нашли свое отражение в учебной программе. При этом оставался неизвестным тот факт, что в западной политической науке отсутствие анализа института государства подвергалось широкой критике. В 80-е годы вновь возрождается приоритет изучения «государства».

Как было отмечено выше, логическим завершением тематики сравнительных исследований в политологии стала «сравнительная публичная политика». В середине 70-х годов появляется масса интересных работ по сравнительному анализу политики в области налогов, образования, здравоохранения и т.д., то есть деятельности государства благосостояния.

Устоявшимся определением сравнительной публичной политики является определение, данное в книге «Сравнительная публичная политика. Политика социального выбора в Европе и Америке» (1975, 1990). Предметом ее является изучение «того, как, почему и с каким результатом различные правительства проводят особые курсы действий или бездействия». Таким образом, с включением темы государства благосостояния (интуитивным образом) сравнительная политология в курсе «Политические системы и движения современности» приобрела некую логическую завершенность: от сравнительной политической социологии (исследование условий, определяющих конфигурацию политических систем) к сравнительной публичной политике (изучение того, как политика влияет на общество).

Признаемся, что нами не был отмечен или замечен тот поворот в сравнительной политологии, ориентирующий компаративистов на исследование результатов и последствий политических процессов и институтов, то есть изучение реальной политики, которая рассматривается как независимая переменная.

В то время как западные компаративисты начинали рассматривать политику как независимую переменную, то есть в постмодернистском ключе, и акцент делался на анализе воздействия, которое оказывает политика на общество, а не на изучении факторов, определяющих политический процесс. Другими словами, отечественные исследователи продолжали описывать политику в терминах «выхода» политической системы, т.е. как зависимую переменную, Здесь уже другой срез видения предметного поля и методологического инструментария.

В постмодернистском дискурсе политический мир изучается в синхронном состоянии (срезе), то есть в предельном отвлечении от фактора времени и политических изменений. Диахронный (причинно-следственный или генетический)) анализ по преимуществу ориентирован на изучение изменений в обществе, его внутренних противоречий, играющих решающую роль в этом изменении, т.е. охватывает динамику, процесс и соответствует идее прогресса.

Синхронный (структурно-функциональный) анализ сосредоточивается скорее на статике, «связи состояний», где отсутствует генетический (порождающий) аспект, что в большей степени выражает идею стабилизации в обществе.

В предисловии к XII (французскому, 1848 г.) изданию «Демократии в Америке» А. де Токвиль описывал задачи власть имущих в условиях нового политического режима, а также новой политической науки, являющейся частью этого режима следующим образом: «Обучать людей демократии, возрождать, насколько это возможно, демократические идеалы, регулировать демократические движения, постепенно приобщать граждан к делам управления государством, избавляя их от неопытности в этих вопросах и вытесняя их слепые инстинкты осознанием своих подлинных интересов; изменять систему правления сообразно времени и месту, приводя ее в соответствие с обстоятельствами и реальными людьми, — таковые важнейшие из обязанностей, налагаемые в наши дни на тех, кто управляет обществом. Совершенно новому миру необходимы новые политические знания».[Токвиль А.де 1992: 30].

Эти мысли обращены в первую очередь к нам и для отечественной науки являются особенно актуальными. Нет необходимости показывать, что сегодня на постсоветском пространстве России идет процесс формирования новых базовых институциональных взаимодействий, где особая роль принадлежит становлению качественно новых общественных структур, формированию гражданского общества и правового государства – основополагающих характеристик современного общества.

В любом случае, чтобы переформулировать политологический словарь Модерна, к чему призывают постмодернистски ориентированные исследователи, надо как минимум его иметь.

Продвинутые политологи на Западе сегодня говорят о становлении иного типа науки в совершенно новых исторических условиях, а именно в современных, глобализирующихся режимах. (См. Лоуи Теодор. 1999). Таким образом, объективно сохраняются известные различия в тематике и используемой методологии между российской политической наукой и западной.

Сошлемся на обзор современного состояния сравнительной политологии, который сделал Р.Роговский. Он выделил пять тенденций, проявившихся в начале 80-х гг. и которые, по его мнению, определили новую тематику компаративистики: «Значительно большее внимание уделяется экономическим аспектам политики…Растет интерес к международному контексту внутренней политики и функционирования политических институтов. … Заостряется внимание к группам интересов…Возрождается интерес к изучению государственных структур и их деятельности… (и) продолжается изучение национализма и этнических конфликтов». [Политическая наука: новые направления. 1999. С.318].

Сдвиг в сюжетных линиях политической компаративистики сопровождался отходом от бихевиорализма и структурного функционализма и усилением плюрализации методологических подходов. Со временем отечественные аналитики будут также испытывать необходимость поворота к новым концепциям и инструментарию, к политической науке, которая исследует новые режимы.

Примечания.

Лейн Ж.-Э., Эррсон С. 1997. Сравнительная политология: от политической социологии к сравнительной социальной политике. / Политические процессы в России в сравнительном измерении. Под ред. М.А.Василика и Л.В.Сморгунова. Спб.: Из-во С.- Петербург. ун-та.

Чиркин В.Е. 1981. К вопросу о теории политической системы общества как учебной дисциплины. / Развитие политической системы в современном мире. М.

Политическая наука: новые направления. 1999. М.: Вече.

Токвиль А.де. 1992.Демократия в Америке, М.

Лоуи Теодор. 1999 Глобализация, Государство, Демократия: образ новой политической науки. - Полис, №5.

Ответственный за выпуск С.В. Патрушев

IN MEMORIAM

Георгий Хосроевич ШАХНАЗАРОВ
(1924–15.05.2001)

Message from Archie Brown

Georgy Shakhnazarov

Из протокола совместного заседания
Правления и Научного Совета
Российской ассоциации политической науки
от 4 июля 2001 г.

Положение
о премии имени Георгия Хосроевича Шахназарова

Общие положения

РОССИЙСКАЯ ПОЛИТОЛОГИЯ ВЧЕРА И СЕГОДНЯ

«Интерес к политологии возник
во время “оттепели”...».
Александр Абрамович Галкин

«Изучение современности требует
профессионализма…»
Беседа с генеральным директором журнала «Полис» Михаилом Васильевичем Ильиным

В.Н. Коновалов
Развитие отечественной компаративистики.

Опыт ретроспекции.

ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ РАПН

Секция международно-политических
исследований и международной деятельности
РАПН
План работы на 2001 год

Становление якутской политологии

Учредительная конференция
в Нижнем Новгороде

ХРОНИКА ПОЛИТОЛОГИЧЕСКИХ СОБЫТИЙ

Вестник
	РАПН

Ответственный за выпуск С.В. Патрушев

Георгий Хосроевич ШАХНАЗАРОВ (1924–15.05.2001)

Общие положения

Опыт ретроспекции.

Секция международно-политических исследований и международной деятельности РАПН План работы на 2001 год

Георгий Хосроевич ШАХНАЗАРОВ
(1924–15.05.2001)

Секция международно-политических
исследований и международной деятельности
РАПН
План работы на 2001 год