Переживаемая человечеством на рубеже XX-XXI веков социокультурная трансформация неизбежно влечет за собой дестабилизацию и кризис устоявшихся, ставших столь привычными ментальных структур и соответствующих им социальных практик. То, что еще не так давно воспринималось как очевидное, ныне утрачивает свои четкие границы, размывается и проблематизируется. В условиях “великого эпистемологического беспорядка” (Дж. Скотт) возникает потребность в переосмыслении накопленного человечеством багажа социокультурных проблем. Одна из таких проблем касается кризиса базисных оснований самосознания современного человека. Для современного человека веками существовавшая система половой дифференциации проблематизировалась, перестала быть естественной данностью, и он оказался поставлен перед кризисом социальной и символической судьбы поляризации полов, перед парадоксом “женщины” и т.д. Отсюда такое пристальное внимание в современных феминистских исследованиях уделяется гендерным образам. Феминизм “выдвинул в качестве политического и социального вопрос о том, каким образом мы формируемся и производимся в качестве гендерных субъектов. Иначе говоря, феминизм политизировал субъективность, идентичность и процесс идентификации (в качестве мужчин-женщин, матерей-отцов, сыновей-дочерей)”¹.
Проблема гендерной идентичности, вне всякого сомнения, занимает одно из центральных мест в феминистских исследованиях. Недаром одна из ведущих теоретиков современного феминизма Дж. Батлер видит свою задачу в том, чтобы с позиций критической генеалогии осуществить критику категорий идентичности, которые порождаются структурами современной культуры и при их поддержке обретают статус естественных и устойчивых образований². Ей вторит Р. Брайдотти, призывая к критике господствующих идентичностей и нацеливая феминистскую теорию на необходимость “дать новое описание субъектности женщины после того, как утратила актуальность концепция гендерного дуализма”³. Пафос преобладающего большинства современных феминистских текстов направлен на разоблачение властных технологий конструирования гендера и поиск новых способов перекодирования женщины (как собственно и мужчины) как субъекта. “Центральная проблема здесь, по словам Р. Брайдотти, - взаимосвязанность идентичности, субъективности и власти”⁴. Не случайно, в постмодернистских проектах основания “гендерной слепоты” (Р. Брайдотти) современной культуры связываются с утверждаемыми властью стандартами нормативности, а возможности ее последовательной критики - с формами деконструкции старых способов фаллогоцентрического мышления и созданием новых, эмансипированных от тяжкого давления традиционных стереотипов культуры.
В настоящее время широкое теоретическое течение деконструкции представлено двумя своими главными направлениями: литературной деконструкцией и социальной деконструкцией⁵. Традиции литературной деконструкции восходят к структурной лингвистике Ф. де Соссюра и семантической философии Ж. Деррида.
Цель деконструкции – “разрушение книги” (Ж. Деррида), а вместе с ней теологии и логоцентризма, глубоко чуждых смыслу письма, и тем самым обнажение поверхности текста.⁶ Низвергая идею книги, сотрясая “отно-теологию и метафизику наличия”, Ж. Деррида предвещает конец линейной модели мышления.
“То, что ныне требует осмысления, по утверждению Деррида, уже не может быть линейной записью, внесенной в книгу: в противном случае мы уподобимся тем, кто преподает современную математику с помощью конторских счетов”.⁷ Деррида возвещает начало нелинейного письма, чтобы прочесть все прежде написанное – но уже в другой организации пространства. Деконструктивистская критика должна разрушить традиционные стереотипы мышления. Являясь “многоразмерной символической мыслью” (Ж.Деррида), она утверждает плюрализм различных типов мышления, позволяет обнаружить в тексте множественность смысловых контекстов и разветвленную сеть возможных смысловых ходов, открывает бесконечную возможность смещений, замещений и дополнений привычных стереотипов культуры. “Было бы неверно считать деконструкцию негативным или разрушительным течением в современной философской, в том числе феминистской, методологии”, - считает И. Жеребкина. “Напротив, на более глубоком уровне работы с культурой деконструкция предлагает для нее щадящий режим анализа, оставляя за феноменами культуры право на множественность и бесконечность репрезентаций, так же как и на множественность текстуальных реализаций”.⁸ Не случайно идеи литературной деконструкции ныне активно используются при гендерном анализе текстов современного искусства, кинематографа и СМИ.⁹ Вместе с тем отношение феминистских кругов к деконструкции как критической практике весьма неоднозначно. Принимая идею деконструкции и признавая ее ценность как “самокритики патриархата”¹⁰, феминистская теория критикует Деррида и его последователей постмодернистов за “волюнтаристский подход к гендерной идентичности (почти как если бы ее выбирали по доброй воле)”.¹¹ Получается, если следовать логике Деррида, то, например, демонстрируемые масс-медиа экранные образы женщин в рекламных роликах с их неестественной увлеченностью рутинным домашним трудом, их маниакальной одержимостью по поддержанию чистоты, их самоотверженной борьбой с микробами, угрожающими семье, нешуточное соперничество друг с другом как отстирать чище, приготовить вкуснее, обслужить лучше – репрезентация добровольного выбора женщин. В то время как здесь налицо присутствует, по словам А. Синельникова, маскулинный дискурс, благодаря которому вся эта “замкнутая на себе” женская активность наделяется особым значением и получает единственное оправдание.¹² Насилие, таким образом, рождается в репрезентации, а репрезентация насилия неразрывно связана с понятием гендера.¹³ Неслучаен в этом контексте вывод феминистских теоретиков о том, “что женский вопрос, в том виде, в каком его задают Ницше и Деррида, “является их вопросом, не нашим””.¹⁴ Поскольку гендер определяет предел деконструкции для субъектов женского пола, постольку главной целью феминистских исследований должна стать не критика феминности как культурно сконструированного объекта мужского желания, а анализ различного производства референций и значения; не документирование стереотипных репрезентаций женщин, а раскрытие множественности значений женских субъектов, даже если при этом нужно шагнуть в зазеркалье (Т. де Лауретис).
Другая форма деконструкции – социальная деконструкция (термин Р. Михаловски).<sup>15 Традиции социальной деконструкции связаны с постструктуралистскими работами М. Фуко, а также трудами Ж. Батая и М. Бахтина. В отличие от литературной социальная деконструкция исторически интерпретирует смыслы и значения, признавая, что специфические репрезентативные практики возникают и исчезают вместе с историческими эпохами. При этом она исследует социальные поведенческие тексты (устойчивые социальные ритуалы), понимая под социальным вслед за М. Фуко поле сил, сеть практик и дискурсов, предполагающих отношения власти. Такой подход позволяет обнаружить властные стратегии, вписанные в тела людей, и понять властные технологии, дисциплинирующие их и навязывающие им нормативный тип поведения. Проникая в тело социума в виде сети дискурсов, власть одновременно производит формы знания и формы субъективности.
Социальная деконструкция, предпринимая попытки раскрыть властные практики производства субъективности, концептуализация которых так блестяще была осуществлена в трудах М. Фуко, исследует, как и М. Фуко, и маргинального субъекта: безумных, преступников, женщин. Поэтому идеи социальной деконструкции оказались весьма привлекательны для феминистской теории и имели на нее несомненное влияние. В то же время феминистские исследования подвергли более обстоятельной деконструктивистской критике технологию власти, производящую гендерное неравенство в современном обществе. Как утверждает Т. де Лауретис, “несмотря на то, что …работа Фуко16 проливает свет на механику власти в социальных отношениях, критическая значимость его работы ограничена равнодушием к тому, что после него мы могли бы назвать “технологией гендера” - к техникам и дискурсивным стратегиям, при помощи которых конструируется гендер и, следовательно, как я утверждаю, ген(д)ерируется насилие”.17
Феминистские исследования, ориентированные на традиции социальной деконструкции визуальной культуры, расширяют предметную область своей критики за пределы текста (текста фильма, рекламного ролика, музыкального клипа и т.д.) и концентрируются на анализе взаимовлияний текста и контекста социальных, экономических, политических и культурных условий производства визуальной продукции, ее распространения и восприятия.18 При этом в поле их исследовательского интереса попадает вопрос о том, как отношение к повседневности приватного пространства (и, соответственно, к женщине) отражается в иерархии телевизионных жанров, в содержании передач и даже в самом подходе к телевизионному программированию.19 Не обойдены вниманием в настоящее время и зрительские аудитории. Хотя, как подчеркивают феминистские теоретики Ловел, Вальковиц, Андермахр, пока еще сохраняется дефицит исследовательских проектов, сделанных в этом контексте.20 А это значит, что политический анализ “значимых отсутствий и пропусков, детерминирующих эффектов языка и способности знаков выходить все-таки за пределы тех позиций, которые им предписываются властными инстанциями”,21 все еще остается актуальным.

1. Холл С. Проблема культурной идентичности и децентрация субъекта//Контексты современности – 1. Актуальные проблемы общества и культуры в западной социальной мысли. - Казань: Изд-во КГУ, 2000, с. 173.
2. См.: Батлер Д. Гендерное беспокойство//Антология гендерной теории. - Минск: Пропилеи, 2000, с. 304.
3. Хрестоматия феминистских текстов. Переводы. - СПб.: Изд-во “Дмитрий Буланов”, 2000, с. 233.
4. Брайдотти Р. Путем номадизма//Введение в гендерные исследования. Ч.2. - Харьков: ХЦГИ, СПб.: “Алетейя”, 2001, с. 154.
5. См.: Михаловски Р. (Де)конструкция, постмодернизм и социальные проблемы: факты, фикции и фантазии в условиях “конца истории”//Контексты современности – II. – Казань: Изд-во Казан. ун-та, 2001, с. 176.
6. См.: Деррида Ж. О грамматологии. - Париж, 1967; М.: Ad Marginem, 2000, с. 133.
7. Там же, с. 223.
8. Жеребкина И. “Прочти мое желание…”. Постмодернизм. Психоанализ. Феминизм. – М.: Идея-Пресс, 2000, с. 29.
9. См. работы Л. Малви “Визуальное удовольствие и нарративный кинематограф”, Терезы де Лауретис “В зазеркалье: женщина, кино и язык”, Гризельды Полок “Созерцая историю искусства: видение, позиция и власть”, Люси Арбэтнот и Гэйл Сенеки “Предтекст и текст в “Джентельмен предпочитает блондинок”, а также работы отечественных исследователей Ажгихиной Н., Грошева И., Дерябина А., Синельникова А., Усмановой А. и др.
10. Лауретис Т. де. Риторика насилия//. Рассмотрение репрезентации и гендера//Антология гендерной теории. – Минск: Пропилеи, 2000, с. 369.
11. Флекс Д. Конец невинности//Введение в гендерные исследования. Ч. II. – Харьков: ХЦГИ, 2001; СПб.: Алетейя, 2001, с. 639.
12. См.: Синельников А. В ожидании референта: маскулинность, феминность и политики гендерных репрезентаций//Женщина. Гендер. Культура. – М.: МЦГИ, 1999, с. 86.
13. Лауретис Т. де. Риторика насилия//. Рассмотрение репрезентации и гендера//Антология гендерной теории. – Минск: Пропилеи, 2000, с. 350.
14. Лауретис Т. де. Риторика насилия//. Рассмотрение репрезентации и гендера//Антология гендерной теории. – Минск: Пропилеи, 2000, с. 369.
15. См.: Михаловски Р. (Де)конструкция, постмодернизм и социальные проблемы: факты, фикции и фантазии в условиях “конца истории”//Контексты современности – II. – Казань: Изд-во Казан. ун-та, 2001, с. 176.
16. Речь идет о работе М.Фуко “Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности”.
17. Лауретис Т. де. Риторика насилия. Рассмотрение репрезентации и гендера//Антология гендерной теории. – Минск: Пропилеи, 2000, с. 358.
18. См.: Ярская-Смирнова Е. Одежда для Адама и Евы. Очерки гендерных исследований. М., 2001, с. 90.
19. См.: Введение в гендерные исследования. Ч. I. – Харьков: ХЦГИ, 2001; СПб.: Алетейя, 2001, с. 454.
20. Andermahr S., Lovell T., Wolkowitz C. A Concise Glossary of Feminist Theory. London, New York: Arnold, 1997, p. 80.
21. Тикнер Л. Феминизм, история искусства и сексуальное различие//Введение в гендерные исследования. Ч. II. – Харьков: ХЦГИ, 2001; СПб.: Алетейя, 2001, с. 712.</sup>