Смерть Ясира Арафата обнажила проволочные каркасики странной страны Палестины. Огромный, почти непомерный историко-культурный background крохотной территории Леванта грозит расправиться с политическими амбициями легковесных арабо-палестинских политических лидеров.
Почему же: арабо-палестинских? Если палестинские арабы – плоть и кровь арабо-мусульманского образа Палестины, то все другие народы, включая евреев, так или иначе зацепившиеся за этот благодатный и проклятый кусочек западно-азиатской земли – его живописное покрывало, прикрывающее ужасную подчас наготу арабского родоплеменного и весьма архаического национализма. Страна, разрезанная на причудливые анклавы и эксклавы; регион, завязший в густой грязи затянувшихся международных разборок.
Изгои обширного арабского мира, палестинские арабы стремятся сделать такими же изгоями каждого, кто оседает на земле, почитаемой исламом. Имея Мекку и Медину, ислам не может забыть об Иерусалиме. Находясь почти в середине «мусульманского материка», Палестина – его больное сердце. От Марокко до Ирана и Индонезии палестинские арабы – символ непримиримой борьбы с сионизмом.
Палестина, вполне очевидно, есть территория образно-символической борьбы, земля трагических противоборствующих знаков, район сцепившихся и потому не признающих друг друга стереотипов. Когда мусульманские государства Ближнего Востока упорно боролись с крестоносцами за доминирование в Палестине, за обладание Святой землей, образ Запада – грязного и жестокого, грубого и варварского – был ужасающе негативен в контексте утонченного заката арабо-мусульманской цивилизации. Гроб Господень был для арабов локальной христианской святыней, ради которой не стоило огород городить, затевать вековые христианско-мусульманские дрязги. Европа, не достигнув – лишь временно – военно-политического успеха, сумела зарядиться в Палестине культурной энергией вечного Востока.
Но хуже всего – как бывает всегда в борьбе плоских стереотипов и шаблонов – столкновение близких по генезису этнокультурных общностей, «двоюродных родственников», которые («своя своих не узнаша») принимаются за кровную месть, не остановимую ни в веках, ни в странах. Семиты по крови, евреи и арабы, разминувшись первоначально в веках – «благодаря» ли римскому владычеству – оказались вновь вместе, спустя тысячелетия, на узенькой полоске восточно-средиземноморского побережья. Считать ли историю – тем более, тысячелетнюю – «фиговым листком» любого геноцида – Бог весть. Поскольку Бог всякий раз разный, то и истории пишутся и пишутся, параллельно сосуществуя в пространствах воображения. Так Палестина воображения становится сообществом многих древних этнокультурных мирков, не заставших иногда на какую-то пару тысячелетий друг друга, но пользующихся одним и тем же, не так уж сильно изменившимся аридным ландшафтом пальм, верблюдов и оазисов.
Техногенный, прозападный, проамериканский Израиль, с британским политическим устройством, с культурными ландшафтами приморской курортной неги невыразимо чужд арабскому бурнусу, не говоря уж о знаменитой «арафатовке» бывшего лидера Организации освобождения Палестины. Само название этой организации не предполагает существование государства, столь быстро создавшего эксклав, по сути, западной экспансии в жизненно важных точках арабского мира-тела. Освобождение Палестины – образ невиданной силы, подразумевающий видения невозможно чистых и однообразных в этнокультурном плане мест, городов и селений, живущих ретроспективной энергией первоначального и почти вечного арабского ислама.
Как всякая иллюзия, недостижимый на практике идеал, этнически и религиозно чистый образ Палестины, постоянно размывается и разрушается вновь возникающими политическими интригами, переговорами и союзами. Этнические чистки, сопутствующие этому образу, есть оружие обоюдоострое, фрагментарное, но от того не менее страшное. Лоскутный, поделенный на религии, культуры и этносы Иерусалим есть символ другой Палестины, находящейся вне времени локальных войн и зверской междуусобной резни.
Забыть Палестину мир не может. Даже если забыть о ближневосточной нефти, трудно уйти от сознания образно-географической инверсии, вывернутости и вывихнутости пространства межцивилизационного взаимодействия и коммуникации. Будучи Центром мира на средневековых христианских картах, своего рода небесной вершиной, Палестина стала карстовой воронкой, царством как бы подземного бытия политики – политики, длящейся по ту сторону всяческих сиюминутных планов политических урегулирований.
Когда еврейские поселенцы начали оседать на земле Палестины в XIX веке, арабы и турки, греки и армяне, ассирийцы и курды, жившие здесь много веков, воспринимали вновь прибывающих как ещё одно, пусть оригинальное разнообразие, ничему уже не удивляющегося седого и почти незыблемого в своей баснословной древности ландшафта. Бесчисленные цивилизационные наслоения, казалось, привели эту территорию в состояние этнокультурного оцепенения, сегментированность её местностей была узаконена правом каждого народа и племени попробовать осесть, зацепиться, вгрызться в землю беспрестанного кочевья. Сионизм, феноменально ускоривший еврейскую колонизацию Палестины, стал эпохальным исключением идеологической практики Леванта; он смёл с историко-культурной карты региона традиционные резоны хрупких и подчас неравновесных сосуществований мультиэтнических и мультиконфессиональных сообществ. Палестина, Земля обетованная Ветхого Завета, перестала быть пространством свободных политик воображения – лишь одна, самая мощная и фатальная имиджелогия тотальной памяти родных мест перекроила дотоле пеструю ткань разнородных пейзажных переживаний и эмоций. Стена, реальная или воображаемая, всё более разделяющая евреев, арабов и всех других, живущих в Палестине – это политико-географический образ ухода страны из идеологических практик допустимых и принятых современностью символических пространственных конвенций, образ опускающейся на дно Атлантиды Евразии, уносящей с собой в пучины идущего обратно времени великие традиции откровения.