Даже приблизительное знакомство с творческой биографией выдающегося российского политического мыслителя, одного из основоположников современной партологии М.Я. Острогорского (1854 – 1921) дает основание для подразделения ее на три основных этапа: 1) ранний российский этап (1871 –1882); 2) заграничный этап (1883 – 1902) и 3) поздний российский этап (1902 – 1921). При более глубоком анализе обнаруживается, что эта периодизация обусловлена не только и не столько местом пребывания ученого, сколько различием целей, методологических и теоретических характеристик его научной деятельности в указанные временные отрезки.
Следует отметить, однако, что до сих пор никто из исследователей специа-льно не изучал начальный из этих этапов, охватывающий годы учебы Острогорского на юридическом факультете Санкт-Петербургского университета (1871 – 1875) и его службы в министерстве юстиции (1875 – 1882). Возможно, это объясняется тем, что данный этап не отмечен появлением работ Острогорского по собственно политической проблематике: в эти годы он подготовил кандидатскую диссертацию по правоведению, написал несколько элементарных учебных пособий по истории и внес некоторый вклад в становление российской юридической статистики. А между тем этот этап представляет значительный интерес, так как в нем, наш взгляд, были заложены некоторые существенные компоненты методологического инструментария, использовавшегося впоследствии Острогорским, а также началось формирование политических мотивов и ценностных ориентаций, обусловивших направленность научной деятельности мыслителя.
Прежде всего мы имеем ввиду ряд базовых социально-философских представлений, сложившихся у Острогорского под влиянием профессора юридического факультета Санкт -Петербургского университета (а в 1873 – 1876 гг. его ректора) Петра Григорьевича Редкина - известного правоведа и теоретика педагогики. Редкин читал на юрфаке курс энциклопедии права, в котором огромное место уделялось изложению философских и правовых взглядов Гегеля. Несомненно, что гегелевская философия в изложении Редкина произвела сильное впечатление на молодого Острогорского: влияние этого импульса отчетливо прослеживается в его главной работе «Демократия и организация политических партий» (1902). В духе гегелевской триады, например, Острогорский дал свое видение эволюции английского общества и его политических институтов, выделив «тезисный», «антитезисный» и «синтезный» этапы. Для «тезисного» этапа социального развития Англии, считал Острогорский, характерны общественные отношения «органического» типа, проявляющиеся в прочном «сцеплении» всех иерархических уровней феодального общества. «Антитезисный» этап характеризуется социальными отношениями «механического» типа – взаимодействием «противопоставленных друг другу» индивидов. Грядущий этап социального «синтеза» призван обеспечить, как считал Острогорский, - на основе качественного повышения рациональности социальных действий людей – гармоническое сочетание позитивных сторон двух предыдущих этапов, прежде всего принципа общественной солидарности и принципа свободы (парадигма «рационалистического индивидуализма»). В виде триады представлялась Острогорскому и эволюция английской партийной системы: “олигархические” партии – современные массовые партии – идущая им на смену система узкоспециализированных групп интересов. Кстати, и сами термины “механический” и “органический”, по всей вероятности, усвоены Острогорским из лекций Редкина, который, например, критиковал идеологию и практику “внешнего” (т.е. иллюзорного) либерализма, основанного на идеале “социальной механики” и ведущего в результате к “внешней свободе, внешнему равенству и, особенно, внешнему братству…” (Из лекций заслуженного профессора, доктора прав П. Г. Редкина. Т.1. СПб., 1889. С.175.). Применял Редкин для характеристики “механического” социального единства и понятие “внешнее единообразие”, которое Острогорский использовал в своем анализе внутрипартийных отношений. Трактовка Редкиным понятия “органическое единство” как “различной, но согласной, живой деятельности частей целого…” (Там же. Т.6. С.324.) аналогична характеристике Острогорским грядущего социального “синтеза” («справедливая гармония между разнородными тенденциями») и отношений внутри узкоспециализированных групп интересов.
Вопреки расхожему мнению, не являлось абсолютным («зряшным»), а скорее диалектическим («гегелевским») и отношение Острогорского к политическим партиям. Мыслитель признавал известные позитивные результаты деятельности партий (пробуждение интереса к политической жизни у широких народных масс и др.), которые должны быть закреплены и развиты после отмирания партийной системы. Острогорский целенаправленно пытался вскрыть противоречия этого политического института как источник его развития, выделяя в качестве основного противоречие между функцией выражения интересов определенных социальных групп и стремлением партийных элит превратить партию в организацию, ориентированную главным образом на захват и удержание государственной власти, на самосохранение.
Вероятно, П.Г.Редкин дал также первый импульс формированию у Острогорского гносеологической (и в то же время ценностной) установки на непреклонное постижение и защиту отождествляемой с идеалом рационально сконструированной научной истины, которая, какой бы нелепой, не соответствующей жизненным реалиям она ни казалась поначалу, в конечном итоге должна – в результате деятельности политической и интеллектуальной элиты – восторжествовать и преобразовать социальное бытие по своему образу и подобию. Следует отметить, что этот подход, который Редкин обосновывал ссылками на Фихте и других немецких классиков, был в какой-то мере созвучен и взглядам Дж. Ст. Милля, ставшего впоследствии главным научным авторитетом для Острогорского.
Уже в конце своей жизни Острогорский мимоходом отметил отрицательные стороны усвоенного им в молодости комплекса теоретико-методологических представлений, связанных с абсолютизацией значимости и степени рациональности государственно-правовых актов и с игнорированием социальной действительности. Он утверждал, что в заграничный период своей жизни ему удалось преодолеть это российское наследие («абсолютизм русской политической идеологии») и овладеть методологией анализа социально-классовых, социально-психологических и социокультурных детерминант политики. Однако у современных ему политологов после чтения его книг возникало ощушение, что позитивистско-фактологическое оснащение исследований Острогорского является не более чем фасадом, за которым скрывается все та же априорно заданная, рационалистически-субъективистская установка на «разоблачение» партийной системы как одной из несущих конструкций западных демократий, а сам Острогорский поэтому в сущности не ученый, а «наивный» фантазер, архитектор некоей новой политической утопии, напоминающей по форме религиозную доктрину (А. Лоуэлл, Дж. Мейси). Российский мыслитель, впрочем, в какой-то мере подыгрывал этой критике, декларируя в ответ на доводы оппонентов свое неизменное жизненное кредо: «…Пока будет существовать идеал, борьба будет продолжаться». (Острогорский М. Я. Демократия и политические партии. М., 1997. С. 628.) и сравнивая себя с шиллеровским мечтателем-гуманистом маркизом Позой. По всей видимости, коренящаяся в раннем российском интеллектуальном опыте Острогорского архаичная для начала ХХ века установка на проектирование «идеальной», «рациональной», «гармоничной» и т.д. социально-политической системы все же не была изжита мыслителем, что стало, возможно, не столько причиной, сколько поводом к неприятию и длительному замалчиванию его политической теории значительной частью мирового научного сообщества. Но без этой «дон-кихотской» установки, питавшей творческую энергию российского исследователя, не была бы создана и сама теория «политики без партий», ряд положений которой все же выдержал испытание временем.